Воспоминания - Сергей Юльевич Витте

Из телеграмм Ламсдорфа и одной телеграммы личной Государя, в которой проявилась Его тревога, как бы я не согласился на контрибуцию в скрытой форме, и зная вечно колеблющийся характер Государя, при слабости Его воли, я заметил, что на Государя действуют в том смысле, что – смотри, Витте из самолюбия заключит мир вопреки вашим инструкциям.

Я имел основание полагать, что в этом отношении на него больше всего действовал Коковцев.

Конечно, все это было только интрига. Единственную существенную уступку в смысле инструкции Государя мне данной, которая была сделана, – это уступка южного Сахалина, и ее сделал Сам Государь. Сия честь принадлежит лично Его Величеству, я, может быть, ее не сделал бы, хотя нахожу, что Государь поступил правильно, так как без этой уступки едва ли удалось бы заключить мир.

Когда я подписал мир, то это было для всех и для Государя довольно неожиданно. Когда я ехал из гостиницы в адмиралтейский дворец в день, когда последовал мир, я сам наверное не знал, состоится соглашение или нет. Государь, получив мою телеграмму об заключении мира, видимо, не знал, как Ему к этому отнестись, но когда Он начал получать от всех монархов самые горячие и искренние поздравления, и когда эти поздравления начали сыпаться со всех концов мира, то Он укрепился в сознании, что то, что сделано, сделано хорошо и только тогда Он послал мне благодарственную телеграмму. Его поздравил также самым восторженным образом Германский Император, и это понятно, Император этот уже успел в Биорках втянуть Россию в новое несчастье, может быть, еще горшее, нежели японская война, на случай, если состоится мир в Портсмуте.

Когда мне Рузвельт говорил, что весь мир желает, чтобы был заключен мир между Россией и Японией, и я ему заметил:

«Разве и Германский Император также этого желает?», он мне ответил, что несомненно да. Тогда уже состоялось свидание в Биорках, а ведь Рузвельт находился в очень близких корреспондентских отношениях с Императором Вильгельмом. Первый – типичный по духу американец, большой патриот, второй – типичный по духу немец, еще больший патриот; таким образом оба главы государства представляют духовное выражение своих наций. Как тот, так и другой молодцы, оба оригинальны, неспокойны, резки, скоропалительны, но умеют держать такт в своих головах. (Выражение это я заимствую от одного военного писаря, который как-то сказал, что самый простой из всех барских танцев – это мазурка: «болтай ногами как хочешь, а только держи такт в голове».)

Естественно, что оба нашли между собою много точек соприкосновения, но, конечно, это не значит, что их отношения могли послужить к особому сближению Америки с Германией. Во-первых, Рузвельт есть временный калиф, сегодня он президент, а завтра простой американский гражданин. Во-вторых, ведь так еще недавно Вильгельм хотел экономического союза Европы против Америки (умеет вести свою линию).

Я, как уже говорил, со дня моего назначения главноуполномоченным, не получил непосредственно или посредственно ни одного слова от главнокомандующего Линевича, а ведь армия наша стояла в бездействии после Мукдена уже около полугода. Я не возбуждал вопроса о перемирии, приступив к мирным переговорам, для того чтобы не связывать главнокомандующего. Он знал же, что мирные переговоры идут!

Ну что же, оказал ли он мне силою какое бы то ни было содействие?!

– Ни малейшего!

Со дня выезда моего из Европы японцы забрали у нас без боя пол-Сахалина, а затем наш отряд встретился с японским между Харбином и Владивостоком и при первом столкновении отступил, а затем, когда мир был подписан, когда главнокомандующий не сумел отстоять свою армию от революции, когда он спасовал перед шайкою революционеров, приехавших в армию ее совершенно деморализировать, когда для водворения порядка в армии был послан генерал Гродеков, а Линевич вызван в Петербург, этот старый хитрец, вернувшись в Петербург, начал нашептывать направо и налево: вся беда в том, что Витте заключил мир, если бы он не заключил мира, я бы показал японцами.

На днях я здесь, в Биаррице, встретился с нынешним начальником нашего генерального штаба генералом Палицыным, который уже занимал это место до моего назначения главноуполномоченным. Я ему задал вопрос – просил ли Линевич Государя не заключать мира и вообще, почему он бездействовал все время с того момента, когда заговорили о мирных переговорах?

На это он мне ответил: «Теперь Линевичу, конечно, выгоднее всего кричать, что если бы мы не заключили мира, то он победил бы. Это совершенно естественно для мелких людей. Куропаткин идет дальше, он уверяет, что все виноваты в его поражениях, кроме него самого».

Что же касается отношения Линевича к мирным переговорам, то, собственно, о них, насколько ему – Палицыну – известно, он ничего не телеграфировал Его Величеству, но телеграфировал, что он выработал план наступления, который посылает Государю на утверждение (хорош главнокомандующий!), а когда Государь ему ответил, что план этот не подлежит утверждению Его Величества и что Государь уполномочивает его привести наступление в исполнение, то он замолчал и затих, и так продолжалось все время, покуда не был заключен мир. А потом у него деморализировалась армия революционерами, что он тоже отрицает.

Что же касается поведения президента Рузвельта, то оно совершенно выясняется, по крайней мере, поскольку поведение это касается России, из документов, о которых я говорил ранее. Мои решительные ему ответы убедили его, что от меня он никакой уступки не получит, поэтому он и перенес свои домогательства в форме советов Государю Императору непосредственно в Петербург.

Как я говорил, в день, когда я поехал на заседание, на котором должно было решиться – примут ли наши условия японцы или нет, что зависело от того, получит ли Комура подтверждение от самого Микадо принять предложенные Россией условия, у меня не было уверенности, будет или не будет заключен мир. Я был убежден в том, что мир для нас необходим, так как в противном случае нам грозят новые бедствия и полная катастрофа, которые могут кончиться свержением династии, которой я всегда был и ныне предан до последней капли крови, но, с другой стороны, как-никак, а мне приходилось подписать условия, которые превосходили по благоприятности мои надежды, но все-таки условия не победителя, а побежденного на поле брани. России давно не приходилось подписывать такие условия; и хотя я был не причем в этой ужасной войне, а напротив того убеждал Государя ее не затевать, покуда Он меня не удалил, чтобы развязать безумным авантюристам руки, тем не менее судьбе угодно было, чтобы я явился заключателем этого, подавляющего для русского самолюбия, мира и поэтому меня угнетало тяжелое чувство.

Не желаю никому пережить