Дырка для ордена; Билет на ладью Харона; Бремя живых - Василий Звягинцев

За окнами одноместного купе международного класса уже замелькали несущие тросы нового трехэтажного моста через Вислу, похожие на струны гигантской арфы.

Мост открылся для движения всего полгода назад и уже признан по своей архитектуре, оригинальности конструкции, дешевизне и быстроте сооружения первым в мире.

По двум верхним ярусам двигались легковые автомобили и бесконечный поток грузовиков, следующих транзитом, без заезда в Варшаву, от портов Тихого океана, из Маньчжурии и Сибири в Европу и до берегов Атлантики. С боковых путей нижнего яруса поезда местного сообщения имели возможность уходить на подъездные пути всех четырех варшавских вокзалов, а по центральным суперэкспрессы молотили от Владивостока через Москву до Парижа, Мадрида и Лондона без всяческих задержек.

Грандиозное, что и говорить, сооружение, но в данный момент Насибову виделось совсем другое — как в один прекрасный момент пятнадцатикилометровый мост, повисший в небе над Варшавой, подобно металлической радуге, рухнет вниз, перебитый в узловых точках грамотно заложенными подрывными зарядами.

Сколько будет жертв и разрушений внизу, на центральных улицах и площадях одного из красивейших в Европе городов, и сколь высоко взметнется волна гнева и возмущения «гордых поляков» империей, безрассудно и преступно подвесившей над их головами этот титанический «дамоклов меч»!

Он защелкнул замки плоского чемодана крокодиловой кожи и принялся ждать прибытия. Не из тех он людей, которые за полчаса уже толпятся в коридоре вагона и даже в тамбуре, неизвестно по какой причине нервничая. Будто поезд так быстро остановится и так быстро вновь отъедет, что они не успеют выйти на перрон.

Уважающему себя человеку приличествует важность. Тем более что сопровождающие от русской контрразведки, которые, по его мнению, занимали оба соседних купе, тоже не спешат.

Поиграем друг у друга на нервах? Так никакого толка в подобной игре нет. Пытаться скрыться от них он не собирается, а если бы и собрался, не выйдет. Здесь, по крайней мере, не выйдет. При необходимости попытку отрыва можно предпринять только в закоулках Старого Мяста или, еще лучше, в районе еврейского гетто. Там человек, сумевший проскользнуть в один из грязных, воняющих давно не убиравшимися мусорными баками подъездов, успевший предъявить кому надо визитную карточку своего партнера Гершензона, исчезнет бесследно. Хоть всю варшавскую жандармерию на ноги поднимай.

Только сегодня это Фариду не нужно. Все свои обязательства он будет соблюдать скрупулезно, как и обещал господину Чекменеву. Их интересы сейчас полностью совпадают. Турецкий майор не собирался вникать в тонкости операции. На самом ли деле московский генерал заинтересован в крупной антиправительственной заварушке или преследует иные цели — это совершенно не важно.

Завтра будем проигрывать варианты. Сегодня — все по схеме.

Поезд уже начал тормозить под сводами Московского вокзала, и проводник шел по коридору, постукивая ключом по дверям купе, которые еще были прикрыты.

— Приехали, господа, Варшава, приглашаю выходить.

Но Фарид отодвинул дверь, лишь когда вагон остановился окончательно. Заскрипев последний раз тормозами и коротко дернувшись.

Всего–то девять человек ехало в этом люксе, и семеро из них уже сгрудились перед ступеньками тамбура. Только один, последний, лысеющий толстячок в помятом костюме, не слишком соответствующий своим обликом классности вагона, еще шевелился в дверях купе, вытягивая из него массивный чемодан, стянутый медными полосами.

«Трупы в таких кофрах удобно перевозить», — подумал Насибов.

Мимо него, зацепив плечом, проскользнул второй проводник, первый помогал пассажирам в тамбуре.

— Подождите, ваше сиятельство, не утруждайтесь, мы сейчас носильщика позовем, — железнодорожный лакей, источавший всемерную готовность услужить, дернул вниз раму окна, выкрикнул на перрон: «Эй, чтырдесят пентный, ходзь тутай. Клиента маем»[192].

«Этот — не мой, — подумал Фарид, — и вообще, пока суетиться незачем».

С того момента, когда его выпустили из тюрьмы, отвезли в очень приличный гостиничный номер, снабдили всем необходимым, дали пару дней отдохнуть и прийти в подобающий легенде вид, он начал не только говорить, а и думать исключительно по–русски.

По–польски он тоже соображал прилично, но именно в тех пределах, как и следовало купцу, разъезжающему по просторам многонационального государства. В Ташкенте мог кое–как объясниться, и в Тифлисе, и в Эривани, и даже в Ревеле, хотя их угрофинский диалект, как казалось Фариду, и сами аборигены не слишком разумели.

В принципе сейчас он был в наилучшей позиции за все время своей нелегальной деятельности. Пока не начнешь вести себя неправильно, на твоей стороне вся мощь московских секретных служб и подполья польских сепаратистов, и даже есть кое–какие концы в резидентурах иных, ныне не упоминаемых государств. Короче — живи и радуйся.

С чего он и решил начать. Нет, не с нарушений, а, наоборот, с радостей.

Чекменев не только выдал ему приличную сумму наличных на дорогу и «первое обзаведение», как он выразился, имея в виду отнюдь не покупку вещей первой необходимости, а и сообщил номера некоторых банковских счетов, которыми можно пользоваться невозбранно.

Велика ли беда, что счета эти принадлежали отнюдь не российским спецслужбам, а организациям, им бескомпромиссно враждебным. На то и война. А уж как этими богатыми возможностями сумеет Фарид воспользоваться — это вопрос его сообразительности и удачи.

Варшава — город интересный, по–хорошему экзотический, хоть и входит уже более двух сотен лет в состав России, но по сю пору сохраняет налет Средневековья, и не только европейского.

Замки, костелы, дома купцов и шляхты времен расцвета Речи Посполитой. Узкие улочки тринадцатого–четырнадцатого веков, и рядом широкие проспекты, проложенные уже при русских наместниках. И тут же совершеннейшие муравейники, в которых пятьсот лет селились евреи по мере их медленной, но неотвратимой миграции из испанских и германских земель, обнесенные причем высокими каменными стенами с редкими воротами, вроде бы давно заброшенными, вросшими углами в землю, а там, кто его знает… По крайней мере, петли на них, если глянуть заинтересованно и с вниманием, похоже, не так давно смазаны солидолом.

Гетто, оно и есть гетто.

Начнись вдруг что (как не один раз случалось в самые благополучные для еврейских общин всего мира времена, в той же и Севилье, к примеру), ворота вдруг сами собой закроются, на стенах появятся воины (из тех, кто не собрались в свое время, вернее, не сочли нужным оставлять обжитый плацдарм ради берегов Мертвого моря и струй Иорданских), в достаточной степени оснащенные стрелковым оружием. И не только легким. Чтобы дать достойный отпор всем возжелавшим развлечься древней забавой под названием «погром», пощупать, что там хранится в кованых сундуках наследственных гранильщиков алмазов и ростовщиков.

На Варшавское гетто, крупнейшее во всем «цивилизованном мире», за исключением разве Бухарского, у Фарида был особый расчет. Но не на ближайшее время.

Сейчас он взял на привокзальной площади открытый автомобиль–ландо[193], огляделся по привычке, ничего подозрительного, естественно, не увидел и велел шоферу везти себя в отель «Кристалл», на перекрестке Маршалковской и Аллей Иерузалимских.

Золотая осень в Варшаве была хороша. Покуривая сигару, Фарид вдруг задумался: а не прав ли был тот самый, взявший его в плен, русский полковник, говоривший, что, живя в империи, куда лучше служить ей, а не ее врагам.

В смысле, что и по деньгам не хуже выйдет, а в рассуждении карьерных перспектив и душевного спокойствия — намного лучше. Да и прав он, наверное.

Если исключить один–единственный вопрос.

Империя ведь ваша! Если бы она была нашей — совсем другой разговор.

Что бы там ни говорили насчет возможности представителей разных цивилизаций и культур адаптироваться друг к другу — это полная ерунда. Человек, родившийся турком, пусть даже он окончит два факультета в лучших университетах Европы и научится говорить без акцента на русском, французском, немецком и английском, так турком и останется. Иногда — только в душе, а иногда — целиком и полностью.

Как будто тот полковник, Неверов, преобразившись, по долгу службы или повороту судьбы, в турка, мог стать им на самом деле.

Научился бы есть руками плов, а сам мечтал о жареной картошке с огурцом, привык к ласковой и покорной мусульманской жене, а грезил бы об отчаянной, раскованной, не признающей никаких приличий русской девчонке, ходил бы пять раз в день в мечеть, все время вспоминая свои церкви, басовитых попов и свечи, горящие перед иконами…