Дырка для ордена; Билет на ладью Харона; Бремя живых - Василий Звягинцев

Он сказал ей о своем намерении поговорить, наконец, с Татьяной наедине, и она не стала возражать. Ясность всегда лучше неизвестности.

«Майя — настоящая дочь своего отца», — подумал Вадим.

Даже после того, как ей стало известно о подозрениях в адрес подруги (а две женщины, оказавшись изолированными в мужском обществе, неминуемо обречены стать подругами, как бы они ни относились «друг к другу» на воле), ни единым намеком, вопросом, взглядом не выдала себя. А для женщины это почти непреодолимый искус, девять из десяти либо начали бы собственное расследование, либо просто в подходящий момент поделились жгущей язык информацией.

Майя не сделала ни того ни другого. Напротив, в меру сил выполняла поручение Ляхова — развлекала девушку своей болтовней (весьма квалифицированно), на уровне приличного психотерапевта старалась перевести ее меланхолию в иную плоскость, личным примером втягивала в тяжелую физическую работу, благо ее хватало при подготовке к отплытию.

Что самое интересное — все это имело эффект. Татьяна на самом деле как–то повеселела, взбодрилась, да еще и вполне комфортные условия военно–морской базы способствовали нормализации так называемой личной жизни.

Одним словом, с медицинской точки зрения Ляхова, пациентка опасений не внушала.

Что же касается конспирологической — заняться этим самое время.

Честно признаться, Вадим предпочел бы допроса Татьяны (подо что угодно замаскированного) избежать.

Ну, мало ли что там раньше случилось… Не ту ампулу подала, каким–то странным образом возобновила старинную связь с Тархановым, покойный капитан учуял исходящую от нее ауру прикосновенности к загробному миру. Разобраться, так пустяки все это. «По сравнению с мировой революцией», как писал в своих опусах сбежавший после краха большевизма в Аргентину вождь Красной армии Л. Д. Троцкий.

Точно так Ляхов и отнесся бы к этой проблеме еще полгода назад. Поскольку всегда был парнем легкомысленным, исповедовавшим простую истину: «Все на свете тлен, кроме твоего собственного спокойствия». И все было хорошо, жизнь текла достаточно легко и приятно. Пока не случилось то, что случилось.

И тут, наверное, Чекменев, гвардейские кадровики, а потом и Максим Бубнов со своим «верископом» разглядели в нем то, чего сам Ляхов не видел. Хотя, возможно, в глубине души и подозревал.

И вот случилось, что пришлось ему стать капитаном корабля. Случайно, следует признать, под давлением товарищей, которые вообразили, что, если он происходит из семьи моряка (вполне условного, пусть и в адмиральском чине, поскольку отец его был не флотоводцем, а кораблестроителем) и в молодости занимался яхтенным спортом, значит, и боевой катер сумеет до родных берегов довести.

Только никто не учел, и сам Вадим в первую очередь, что капитанство — это штука не простая. Налагающая на человека, данного титула удостоенного, какие–то особенные свойства и обязанности. Ни про кого ведь больше такого не сказано: «Капитан на борту — первый после бога».

И ни от кого, при какой бы должности он ни состоял, не требует обычай уходить последним, а если что — тонуть вместе с кораблем, сохраняя на лице абсолютную невозмутимость. Как, например, командир «Осляби» капитан первого ранга В. И. Бэр. Во время Цусимского сражения броненосец стремительно уходил в воду, а он, стоя на мостике и затягиваясь последней папиросой, кричал спасающимся матросам: «Дальше отплывайте от борта, дальше, мать вашу, всех ее родственников, двенадцать апостолов и тридцать великомучеников! Черт возьми, вас затянет водоворотом, бортом накроет, под винты понесет… Дальше отплывайте!»

В этот момент, перед лицом смерти, он был великолепен. А ведь раньше его никто не любил — ни офицеры, ни команда.

Вот и его друзья, будучи совершенно сухопутными людьми, просто не могли себе представить, какую власть, совершенно нечувствительно, заберет человек, умеющий управлять кораблем. Наверное, читая в детстве книжки про пиратов Сабатини или Стивенсона, не уловили главной мысли, пусть неакцентируемой, но все равно главной: самые крутые ребята, с абордажными саблями в обеих руках, имеющие на совести десятки, если не сотни убийств, до бровей налитые ромом, никогда не позволяли себе поднять хвост на капитана. Как бы он ни был мерзок и жесток. Вроде того же Волка Ларсена.

Если и случался бунт на борту, так только в случае, если имелся в запасе, на своей стороне, хоть захудаленький, но штурман. И не иначе.

Так и тут. Друзья, никогда не выходившие в море ни на чем, кроме прогулочного трамвайчика, час–полтора катающего пассажиров в километре от берега, подсознательно считали, что Ляхов окажется чем–то вроде автомобильного шофера. Мы, мол, устроимся на заднем сиденье, а ты баранку крути. При прочих равных.

А так, увы, не бывает.

Спокойное осознание опасности профессии и ответственность за чужие жизни меняет человека и внутренне, и внешне, хотя он всего–навсего в какой–то момент поднялся на приподнятую над палубой рубки площадку, положил руки на манипуляторы и спокойно произнес: «Слушай мою команду».

Из всего вышесказанного, разумеется, не следует, что Ляхов каким–то образом вообразил себя диктатором или пожелал изъявлять свое нынешнее положение в наглядной форме. Ни в коем случае. Ему такое и в голову не могло прийти. Просто все, включая иностранного генерала Розенцвейга, на уровне спинного мозга сообразили, от кого сейчас зависит их жизнь и благополучие.

Когда скрылись за горизонтом берега Палестины, раскинулось море широко, штатский народ ощутил некоторую подсознательную дрожь в коленках. Карта, лежавшая в рубке, вместо привычных пехотному офицеру Тарханову зеленых низин, коричневатых высот, кругов и овалов горизонталей, всего набора условных знаков, являла взгляду сплошное бледно–голубое пространство с разбросанными по ее площади циферками глубин. Как тут можно ориентироваться?

Отчего и Татьяна, девушка крайне независимая, невольно привстала из–за электронного клавесина, на котором пыталась музицировать в кают–компании. Пока Вадим снимал и вешал на крючок куртку, стягивал тяжелые сапоги, она успела наполнить из постоянно гревшегося кипятильника массивную фарфоровую кружку, разболтать в ней две ложки кофе, собрала подходящую закуску.

Ляхов, устроившись в любимом кресле, указал глазами на застекленную стойку бара, где с края стояла черная витая бутылка крепкого ликера «Селект».

Татьяна поняла, подала и бутылку, и черненую серебряную стопку.

— Спасибо, Таня. Присядь со мной. Разговор есть.

И тут же она напряглась, Вадим это даже не увидел, а почувствовал.

Ничего не сказал, только улыбнулся как можно дружелюбнее.

Девушка подошла и села. Очень грамотно, кстати. В полном соответствии с психологической теорией, гласящей, что для доверительного разговора люди должны находиться рядом, но через угол стола. Причем собеседник, считающий себя ниже, садится слева от доминирующего, пусть и правое место свободно.

Так все и получилось.

После того утреннего разговора на израильской погранзаставе другого случая пообщаться наедине у них не представилось. Все время на людях, и в основном по делу, только за общим столом иногда обменивались шутками или не очень много значащими фразами. Это неявное отчуждение началось, безусловно, после случая с умиравшим чеченцем, когда Татьяна подала Ляхову неизвестно откуда взявшуюся ампулу со слишком концентрированным адреналином. В полевых комплектах общего назначения Ляхов никогда не встречал 1 %-ный адреналин. Конечно, можно допустить, что неизвестный врач или военфельдшер «той» армии положил в сумку коробку с ампулами в каких–то собственных целях, но очень маловероятно, чтобы именно эта сумка подвернулась под руку в столь критический, можно сказать, судьбоносный момент.

А что тут судьбоносного, если задуматься? Ну, прожил бы Гериев на полчаса дольше, что бы он такого уж важного сказал? Насчет покойников успел предостеречь, пусть и не слишком понятно. Но насторожиться заставил, отчего они и не попались врасплох при ночном нападении. Спасибо ему…

И не мог Вадим всерьез предположить у обычной девушки такой силы предвидения, такой быстрой реакции, чтобы в считаные секунды оценить обстановку, принять единственно верное решение, исходя из имевшихся возможностей.

Разве только — никаких решений она самостоятельно не принимала, действовала в качестве чьего–то нерассуждающего инструмента.

Ляхов и ей налил до края приличного объема рюмку.

— Пора ведь побеседовать, как ты считаешь? — отпил глоток ликера, посмаковал, размазывая языком по нёбу. Ощутил, как жгучая сладость проникает в глубь слизистой, вонзается во вкусовые сосочки.

— О чем? — Татьяна вертела ножку рюмки в пальцах, но к губам не подносила.