Злые стволы - Андрей Ильин

— Это не я… — попытался возразить Зубанов.

— На моей практике еще никто не говорил, что это я. Все говорили — это он. Ладно, давай писать протокол.

Протокол писали долго и подробно.

— А может, все-таки ты? — участливо спрашивал майор. — Ты подумай. Чего тебя мучить дознаниями? Чистосердечное признание оно облегчает…

— Они же сами видели. Милиционеры.

— Видели, не видели. Ладно, давай подписывай.

Зубанов подписал. Теперь его должны были отправить в камеру.

— Стой, не туда, туда.

— А куда?

— На медицинское освидетельствование.

— А зачем меня освидетельствовать? Потерпевший не я, — выказал свои профессиональные познания Зубанов.

— А «в состоянии алкогольного опьянения» тоже не ты?

— В состоянии — я.

— Ну вот и топай.

Медицинский кабинет был расположен удобно. Здесь же, в отделении.

— Поднимите рукав рубахи, — велел врач.

— Зачем рукав?

— Затем, что тебя не спросили, — ответил за врача майор.

— Вообще-то обычно берут из пальца, — задумчиво сказал подследственный.

— Давай закатывай рукав! Ты у нас не один! Зубанов закатал рукав. В кабинет вошло еще несколько медсестер. Застелили белыми скатертями столы. Разложили шприцы и разнокалиберные баночки-скляночки.

— Вы мне что, полостную операцию делать собираетесь?

— Освидетельствование.

— Дак я и так могу свидетельствовать, что пьян. Без этих кровопускательных методов.

— Нас интересует степень вашего алкогольного опьянения.

— Пишите: степень — в стельку.

— Поработайте кулаком, — попросила медсестра.

— По кому конкретно поработать? — переспросил Зубанов.

— Просто поработайте. Посгибайте и поразгибайте пальчики.

Пациент посгибал и поразгибал. После чего ему три раза продырявили вену и выкачали чуть не пол-литра крови, разлив ее по различным мензуркам.

Не понравилось Зубанову это освидетельствование. Активно не понравилось.

— Это лир вурдалаков, а не освидетельствование, — ворчал он. — Кстати, после сдачи такого количества крови положен бесплатный обед и два дня отгула.

— Ложитесь, — потребовал врач. И долго и тщательно проминал у него область живота.

— Вы так, на ощупь, выявляете степень моего опьянения? Пытаетесь прощупать водку? Так я ее вместе с бутылками не употреблял. Разливал, — не удержался, съязвил отставник полковник.

Врач промолчал. Ответил майор:

— Ты бы помалкивал. Ты себе и так срок намотал. Лучше не усугубляй.

— Завтра, возможно, мы отвезем вас в стационар. На пару дней, — предупредил, собираясь, доктор.

— Завтра у меня все степени выветрятся.

— Не Встревай, дурак, — оборвал его майор. — Счастья своего не понимаешь! Если они установят, что ты больной, мы тебя подчистую. Как инвалида. И на все четыре стороны.

— На все четыре я не против.

— Ну вот и не встревай. Делай, что велят! Потом Зубанова отвели в камеру. В отдельную. Как особо опасного преступника. Которому противопоказано общение с себе подобными нарушителями закона. Камера была маленькая, с голой лампочкой под потолком, с узкими деревянными нарами, без окна, умывальника и параши. Камера напоминала кладовку, из которой вынесли ведра и швабры.

— А другой, более населенной, камеры нет? Я компанию люблю, — на всякий случай спросил заключенный.

— От человек! — удивился майор. — Другие общей камеры как черт ладана боятся, чтобы их на четвереньки не поставили, а этот просится. У тебя, мужик, видать, полная интоксикация!

— Ну так нет?

— Камера есть. Да места в ней для тебя нет. Припозднился ты. Все койко-места разобрали. Ночь перетопчешься здесь. А завтра, глядишь, места освободятся.

Дверь захлопнулась.

И отставник полковник Зубанов остался один. Один на всем белом свете.

Новоиспеченный заключенный сел на нары и задумался. И чем больше он задумывался, тем к более неутешительным выводам приходил. К много более неутешительным, чем сулила ему статья за оказание сопротивления представителям органов правопорядка. По всем статьям выходило, что дело дрянь.

И, главное, совершенно ничего не было выпить. Чтобы хоть как-то облегчить свое бедственное положение.

Утром в камеру заглянул следователь.

— Ну что, готов? — спросил он.

— К чему?

— К чистосердечному признанию.

— Готов.

— Ну?

— Чистосердечно признаюсь, что ни хрена не виновен. И что жрать хочу.

— Значит, не въехал. Значит, будем работать дальше.

Следователь ушел.

Зубанов лег на нары и повернулся лицом к стене. И лежал минут сорок. Потом встал и что есть мочи забарабанил в дверь кулаками.

— Откройте! Мне в сортир надо! Надзиратель приоткрыл окно кормушки.

— Чего тебе?

— В туалет бы, — уже без напора, уже искательно попросил узник. — Сил нет терпеть.

— В туалет? В туалет через следователя.

— Но я не могу больше терпеть!

— Это твои проблемы, — и надзиратель попытался закрыть окошко.

— Тогда зовите следователя. Майор пришел сразу. Как будто ждал за стенкой.

— Ну что, признаем свою вину?

— Вначале туалет.

— Вначале показания, — и майор раскрыл папку с чистыми листами бумаги.

— Что писать?

— Что это ты ударил милиционера. «Это я ударил милиционера», — написал Зубанов.

— Э нет, так не пойдет, — скривился майор и скомкал бумажку. — Давай по полной форме: кто, когда, при каких обстоятельствах, по каким мотивам. Со всеми подробностями.

— Тогда вначале в туалет. И еще опохмелиться! Иначе не вспомню.

Майор внимательно посмотрел на заключенного.

— Ты или дурак, или, наоборот, очень умный.

— Тогда лучше дурак. С дурака взятки гладки.

— Напишешь — позовешь, — сказал майор, бросил на пол раскрытую папку и ручку и ушел.

«Все-таки им зачем-то нужны эти показания, раз они так прессингуют, — подумал Зубанов. — Неужели они действительно хотят меня упечь?»

А раз хотят — значит, упекут. Состав преступления — налицо. Телесные повреждения — на лице. Наверняка найдутся свидетели, подтверждающие официальную версию. И свидетели морального разложения подсудимого на почве беспробудного пьянства. То есть, выходит, я сам себя переиграл. Что они и учли в своих разработках. И выходит, из вольного алкоголика я превращусь в подневольного зека. Со всеми вытекающими последствиями.

Зубанов встал и снова заколотил в дверь.

— Ну, чего тебе опять?

— Скажите майору, что, если меня не отведут в туалет, я перестану давать всякие показания и объявлю голодовку.

— А если отведем?

— Тогда я подумаю.

— Ладно, отведите, а потом сразу ко мне в кабинет, — услышал узник голос майора.

Надзиратель захлопнул кормушку. И открыл дверь.

— Выходи.

Надзиратель был не один. Надзирателей было трое.

— Пошли.

«А „руки за спину“ где?» — мельком удивился заключенный. И пошел по коридору.

— Направо. Еще направо… Туалет был необычный. В смысле обычный. С кабинками. И унитазами.

— Забирайся, — скомандовал провожатый.

— Вы что, так и будете… стоять? — спросил Зубанов.

— А что? Ты не баба, чтобы нас стесняться.

— Ну и черт с вами.

Зубанов спустил штаны и сел. Он сел и подумал, что это очень бескультурная тюрьма. Потому что человеку не дают даже по такому сугубо личному делу уединиться. И в то же время очень культурная. Потому что есть где уединиться.

Он отсидел положенное время и потянулся к бумаге. Бумага висела на вбитом в стену гвозде.

Зубанов внимательно посмотрел на гвоздь и все понял. В том числе то, что не понимал еще минуту назад.

В туалетах камер предварительного заключения не бывает бумаг, висящих на гвоздях. Потому что не бывает гвоздей. И значит, этот гвоздь торчит не в стене камеры предварительного заключения. И значит, эта камера предварительного заключения находится не в отделении милиции. И значит, эти милиционеры — не милиционеры.

И значит, он зря или, наоборот, не зря все это время гробил печень жуткими количествами алкоголесодержащей продукции.

А самое главное, он понял, что ему подарили шанс…

Зубанов захватил пальцами бумагу. Вместе со шляпкой гвоздя. И сильно потянул на себя. Гвоздь был вбит неглубоко и уже расшатан и потому поддался. Он завел бумагу за спину и уронил гвоздь в штаны.

— Все?

— Все.

— Ну тогда пошли.

Зубанов и его провожатые прошли по коридору. Но не в камеру. В следственный кабинет.

— Ну что, облегчил… жизнь? Теперь давай облегчим участь. Будешь писать?

— Буду.

Майор пододвинул бумагу и ручку.

«Я, Зубанов Григорий Степанович…» — написал полковник и огляделся по сторонам.