Год смерти Рикардо Рейса - Жозе Сарамаго

Внутри тела тоже царит глубокая тьма, а кровь тем не менее добирается до сердца, мозг же, хоть и слеп, а видит, хоть и глух, а слышит, безрук, а куда надо дотягивается: совершенно ясно, человек заключен в лабиринт себя самого. Два дня Рикардо Рейс завтракал не в номере, а в ресторане — робок он оказался, испугался последствий своего невинного поступка: взял Лидию за руку, да нет, он не боялся, что она пойдет жаловаться — на что тут, в конце-то концов, жаловаться? — и все же было ему как-то не по себе, когда он впервые после этого случая говорил с управляющим Сальвадором, но совершенно напрасны были его волнения, ибо никогда еще не был управляющий Сальвадор так почтителен и любезен. На третий день Рикардо Рейс счел, что ведет себя нелепо, и в ресторан не пошел, желая все забыть и быть забытым. Однако не тут-то было, не таков оказался управляющий Сальвадор. Когда время завтрака было уже на исходе, в дверь постучали, вошла Лидия с подносом, поставила его на стол, сказала: Доброе утро, сеньор доктор, и прозвучало это как нельзя более естественно: так оно и бывает — человек мается, переживает, предполагает худшее, ожидает, что мир сурово с него спросит и потребует отчета, а мир давно уже прошел дальше и думает о другом. Нельзя, впрочем, счесть, что Лидия, вернувшаяся в номер за посудой, относится к этому миру: она-то осталась позади, в ожидании, со слегка недоуменным видом и повторяет привычные движения — берет поднос, поднимает его, выпрямляется, описывает им плавный полукруг и идет к двери: Боже милосердный, окликнет, заговорит? а, может быть, и не произнесет ни слова, а всего лишь, как тогда, возьмет меня за руку, а что я сделаю? другие постояльцы тоже пробовали со мной, и два раза я уступила, а почему? потому что жизнь печальна, Лидия, произнес Рикардо Рейс, и, поставив поднос, подняв на него испуганные глаза, она хотела сказать: Слушаю, сеньор доктор, но голос застрял где-то в гортани, да и сеньору доктору решимости хватило лишь на то, чтобы повторить: Лидия, а потом добавить уж такое нестерпимо-банальное, такое смехотворно-обольщающее: Вы очень красивая, и на мгновение, не больше, потому что на большее он не осмелился, задержать на ней взгляд и тотчас же отвернуться, право, бывают минуты, когда легче помереть: Любезничаю с гостиничной прислугой, я ничем не лучше Алваро де Кампоса, я — такой же, как все. Медленно закрылась дверь, и не сразу, а лишь некоторое время спустя, послышались в коридоре удаляющиеся шаги Лидии.

Рикардо Рейс целый день провел в городе, снова и снова перемалывая в душе стыд, который был тем позорней, что не сумел одолеть своего соперника — страх. Решил, что завтра же переедет в другой отель, или снимет квартиру ли, этаж, или первым же пароходом вернется в Бразилию — кто-то скажет, что слишком ничтожна была причина для подобных терзаний, но ведь каждый человек знает, где и сильно ли у него болит, а ежеминутно воскресающее воспоминание о том, как ты попал в глупейшее положение, жжет тебя изнутри, будто кислота, горит, как разверстая рана. Он вернулся в гостиницу, поужинал и снова ушел, — посмотрел «Крестоносцев» в «Политеаме»: какая пламенная вера, какие жаркие схватки, какие святые и герои, какие белые кони, и по окончании сеанса проносится по улице Эуженио дос Сантоса дуновение эпической религиозности, и кажется, будто у каждого зрителя светится над головой нимб, а ведь кто-то еще сомневается в том, что искусство облагораживает. Утреннее смятение мало-помалу улеглось, действительно, на что это похоже — так грызть себя из-за сущих пустяков. Пимента отворил ему дверь, отель был объят тишиной, ну да, это же естественно, постояльцев нет, а прислуга здесь не ночует. Он вошел в номер и, сам не сознавая того, что это его действие предшествовало всякому иному, посмотрел на кровать. Постель была приготовлена не как обычно, когда простыня и одеяло отгибаются уголком с одной стороны — на этот раз они были откинуты во всю ширину двуспального ложа, и лежала на нем не одна подушка, а против обыкновения — две. Нельзя было выразиться ясней — я с ней? Впрочем, может быть, постель вечером стелила не Лидия, а другая горничная, считавшая, что в номере живет супружеская чета, что ж, предположим, что горничные время от времени меняются этажами — для того ли, чтобы чаевые доставались всем поровну, или чтобы не привыкали и не распускались, или — тут Рикардо Рейс улыбнулся — чтобы не заводили шашни с постояльцами, ладно, завтра все узнаем: если завтрак мне принесет Лидия, то, значит, это она так постелила постель, и тогда. Он улегся, погасил свет, не убирая вторую подушку, с силой стиснул веки, приходи же, сон, приходи, но сон не шел, за окном прозвенел трамвай, наверно, последний, кто же это во мне не хочет спать, беспокойная плоть, интересно, чья, а может, это и не тело, а я сам, весь целиком, и та его часть, что, о Боже, наливается кровью и набухает, за мужчинами такое водится. Он резко поднялся, пересек темный, чуть подсвеченный с улицы номер, отодвинул задвижку на двери, а дверь притворил: кажется запертой, а на самом деле — отворена, чуть прикоснись — и откроется. Он снова лег, что это за ребячество такое, мужчина, если хочет чего-нибудь, не оставляет дело на волю случая, а прилагает усилия для достижения цели, взять хоть крестоносцев, как они в свое время старались, мечи против ятаганов, если надо, могли и головы сложить, а замки, а доспехи, а потом, то ли во сне, то ли наяву думает он о поясе верности, ключ от которого увозил рыцарь в какие Палестины, бедные обманутые мужья, а дверь номера беззвучно открылась и закрылась, пугливая тень двинулась к кровати, протянутая рука Рикардо Рейса встретила ледяную руку, потянула ее к себе, и Лидия, дрожа, сумела произнести лишь: Мне холодно, а он молчит, и в голове его бродит мысль о том, поцеловать ли ее в губы — печальная мысль, не правда ли?

Сегодня приезжает доктор Сампайо с дочерью, ликующе, словно впередсмотрящий, который первым крикнул «Земля!» и чает заслуженной награды, сообщает Сальвадор, и можно подумать, что он из-за своей стойки пронизал взором предвечерние сумерки и заметил поезд из Коимбры, впрочем, в данном случае все наоборот, ибо корабль — он же отель «Браганса» — стоит на мертвом якоре, обрастая ракушками и водорослями, а земля приближается, дымя паровозной трубой, и, поравнявшись с Камполиде, нырнет в черный тоннель, нырнет и вынырнет, вся окутанная паром, но еще есть время позвать Лидию и сказать ей: Поди-ка проверь, все ли в порядке в номерах, приготовленных для сеньора Сампайо и барышни Марсенды, и усердная Лидия, помня, что это номера двести четвертый и двести пятый, послушно направилась на второй этаж, словно бы не замечая стоявшего рядом доктора Рикардо Рейса, который спросил: Надолго приехали? Обычно они проводят у нас трое суток, завтра пойдут в театр, я им уже заказал билеты. Вот как, и в какой же именно? Королевы Марии. А-а, и это междометие не означает ни удовлетворения или удивления, не означает вообще ничего, кроме нашего желания прервать диалог, который мы не можем или не хотим продолжать, а провинциалы — впрочем, виноват, Коимбру никак нельзя счесть провинцией — приезжая в Лиссабон, отправляются в Парк Майер, в «Аполлон», в «Авениду», а те, у кого более взыскательный вкус, непременно посещают Театр Доны Марии, иначе называемый Национальным. Рикардо Рейс проследовал в гостиную, перелистал газету, нашел театральную программу, убедился, что в Национальном идет пьеса Альфредо Кортеса «Утихни, море!», и, решив, что и сам тоже пойдет в театр, ибо истый португалец обязан способствовать процветанию отечественного искусства, уже собрался было попросить Сальвадора заказать по телефону билет, да постеснявшись, решил — завтра сам купит.

До ужина еще два часа, гости из Коимбры прибудут именно в этот промежуток времени, если, конечно, поезд не опоздает: Ну, а мне-то до этого какое дело? — спрашивает себя Рикардо Рейс, поднимаясь по лестнице в свой номер, и сам же отвечает в том смысле, что всегда приятно познакомиться с людьми из других городов, да и люди, кажется, культурные, не говоря уж о том, что это — любопытный клинический случай, какое странное имя — Марсенда, никогда такого не слышал, похоже на шепот, на отзвук, на виолончельный аккорд, хотя всякая там «осень в надрывах скрипок тоскливых» [19] и прочие декадентские штучки больной, клонящейся к закату поэзии, раздражают его, подумать только — какой рой ассоциаций вызывает имя «Марсенда», и, проходя мимо открытой двери двести четвертого номера, видит там Лидию, она вытирает пыль, они бегло переглядываются, она улыбается, а он — нет, и через минуту, когда он уже будет у себя в номере, раздастся легкий стук, воровато оглянувшись, войдет Лидия, спросит: Вы сердитесь? — а он отвечает сквозь зубы, сухо и неприязненно, потому что не знает, как себя вести с ней при свете дня, она — горничная, и ее можно хлопнуть по заду, но он никогда не решится на такое, может быть, раньше это и было возможно, но не теперь, после того, как они уже стали близки и спали в одной постели, и это как-то возвеличило — кого? ее? меня? нас обоих: Если смогу, приду сегодня, сказала Лидия, а он не ответил, неуместным показалось ему это обещание, тем более, что совсем рядом будет девушка с парализованной рукой, в невинности своей не ведающая о ночных тайнах, творящихся в соседнем номере, но и не смог сказать: Не надо, не приходи, он, естественно, уже говорит ей «ты». Лидия вышла, а Рейс растянулся на диване, захотелось отдохнуть, давали себя знать три ночи любви после длительного воздержания, да и возраст сказывается, не удивительно, что глаза сами закрываются, и, чуть сдвинув брови, спрашивает Рикардо Рейс самого себя, не находя ответа, надо ли дать Лидии денег, купить ей пару чулок, что ли, колечко, или что там полагается дарить прислуге, и в данном случае решение, взвесив все резоны «за» и «против», принять необходимо, это ведь не то, как он раздумывал, поцеловать ее в губы или нет, за него все было решено обстоятельствами, силой, с позволения сказать, вещей, так называемым пламенем чувств, взметнувшимся столь высоко, что он и сам не знал, как же это так получилось, что он целовал ее, как прекраснейшую женщину мира, но, может быть, и нынешний вопрос, когда сегодня ночью они окажутся в постели, решен будет столь же просто: Мне хочется что-нибудь оставить тебе на память, а она воспримет это как должное, ее, вполне вероятно, удивляет, что этого не произошло до сих пор. Голоса, шаги в коридоре, Премного благодарен, сеньор нотариус, говорит Пимента, одна за другой закрылись двери двух номеров, приехали постояльцы. Рикардо Рейс продолжает лежать на диване, он уже почти засыпал, но теперь таращит глаза в потолок, пытливым взглядом, как кончиком пальца, обводя трещины на штукатурке и представляя себе, что у него над головой раскрыта ладонь Господа Бога, и он гадает ему по руке — вот линия жизни, вот линия сердца: первая вьется и длится, прерывается и возникает вновь, делаясь все тоньше и незаметней, а вторая как бы замурована в стене, и правая рука Рикардо Рейса, расслабленно свесившаяся с дивана, поднимается, раскрывается, показывая и линии собственной ладони, а два пятна на потолке похожи на чьи-то глаза, и откуда нам знать, кто читает в нас, когда, отстранясь от себя самих, читаем мы чью-то судьбу. Давно уже настал вечер, пришло время ужина, но Рикардо Рейс не хочет снова оказаться в ресторане первым: А если я пропущу ту минуту, когда нотариус с дочерью выйдут из своих номеров, я ведь могу незаметно для себя задремать, я проснулся, сам не заметив, как уснул, мне казалось, что лишь на миг опустил ресницы, а проспал целую вечность. Он в тревоге приподнимается с дивана, смотрит на часы, уже половина девятого, и тут мужской голос в коридоре произносит: Марсенда, я жду тебя, и слышно, как открывается дверь, доносятся еще какие-то звуки, и вот удаляющиеся шаги, отзвучав, сменились тишиной. Рикардо Рейс спешит в ванную умыться и причесаться, седина на висках показалась ему сегодня особенно обильной и густой, наверно, мне уже пора пустить в ход какие-нибудь средства для постепенного восстановления естественного цвета волос, ну, скажем, патентованную «Нимфу Мондего», чудо-снадобье, триумф современной алхимии, которое возвращает волосам их первоначальный цвет, или, если поставить перед ним такую задачу, способно и на большее, делая их иссиня-черными, как вороново крыло, но утомительна сама мысль о том, что придется ежедневно рассматривать себя в зеркале, следить, не пробилась ли седина, не пора ли вновь прибегнуть к краске, а ведь ее надо в чем-то разводить и как-то накладывать, свейте венок из роз и лоз виноградных, тем, пожалуй, и ограничимся. Он переоделся, подумав — не забыть бы сказать Лидии, чтобы выгладила пиджак и брюки, и вышел, одолеваемый неприятным, неуместным ощущением того, что это распоряжение не прозвучит в его устах так нейтрально, как должно, когда исходит от естественно повелевающего к тому, кто столь же естественно повинуется, если, конечно, приказывать и подчиняться — это естественно, или, выражаясь яснее, что Лидия в этом вот, в нынешнем своем качестве раскалит утюг, разложит брюки на доске, сделает острую складку-стрелку, запустит левую руку в рукав пиджака до самого плеча и, чтобы придать ему форму, сожмет там кулак, и вполне очевидно, что при этом не сможет отделаться от воспоминаний о теле, которое эта одежда покрывала: Ах, если бы и мне быть там сегодня вечером — и в одиночестве гладильной будет нервно постукивать утюгом, в этом костюме доктор Рейс пойдет в театр, вот бы и мне, вот дурища-то, кем ты себя возомнила, и сотрет со щек две слезинки, но это завтрашние слезы, а пока Рикардо Рейс спускается по лестнице в ресторан, и он еще не успел попросить Лидию выгладить костюм, и Лидия еще не знает, что будет плакать.