Медичи - Оскар Мединг

Тут был вполне сохранившийся, тоже высеченный в скалах амфитеатр, существовавший, по словам проводника, в то время, когда в Риме не строили еще каменных театров. Это перевело разговор на общие темы. Лукреция опять весело болтала, но избегала смотреть в глаза Козимо.

Они миновали целый ряд гробниц с древнейшими изваяниями и за густыми кустами остановились перед аркой.

– Это грот Орландо, – сказал проводник, войдя в пещеру.

– Да, да, – оживленно ответила Лукреция. – Здесь знаменитый герой Орландо во время похода Карла Великого на Рим забыл про войну и…

Она остановилась и потупилась, краснея.

– Совершенно верно, благородная синьора, – подтвердил проводник. – Великий, непобедимый Орландо был побежден здесь красивыми глазами девушки из Сутрии. Он обратил этот грот в убежище их любви и едва мог оторваться, когда император Карл Великий приказал ему немедленно прибыть в Рим. А прекрасная Дидо умерла от горя.

Лукреция влажными глазами осматривала грот и, наконец, со вздохом подняла их на Козимо.

– Сколько бесконечного счастья укрывал этот грот, тем более сладостного, что оно было тайной для света!

Козимо покачал головой.

– А сколько горя в этом мимолетном счастье, пролетевшем, как сон! – возразил он. – Прекрасная Дидо умерла от отчаяния, а если Орландо был такой, каким я себе его представляю, это воспоминание должно было навсегда омрачить его покой.

– Разве смерть слишком большая жертва за высшее счастье, которое может дать жизнь? И верно, уж не так сильна была любовь Дидо, иначе Орландо не покинул бы ее, она сумела бы поддержать огонь страсти.

– А если бы ей удалось удержать героя в этом гроте, она отвлекла бы его от славы, прогремевшей в веках, и причинила бы ему горе хуже смерти. Любовь, скрывающая свое блаженство, не может удержать сердце, которое стремится подражать подвигам исторических героев. Ползучий мох тоже иногда цветет пестрыми цветами, но благородной розе нужен солнечный свет для полного расцвета.

Он гордо выпрямился, его глаза сверкали, и голос громко раздавался в пещере.

Лукреция с восторгом посмотрела на него, потом подбежала и горячо поцеловала его руку.

– Что вы делаете, синьора? – воскликнул Козимо, испуганно отступая.

– Поклоняюсь рыцарскому геройству, которое звучит в ваших словах! Оно теперь редко встречается в свете, где хитрость и лицемерие заменили гордое мужество и победоносную, силу. Мне кажется, будто я вижу, перед собой Орландо, и… я понимаю счастье и отчаяние Дидо.

– Походить на Орландо я, конечно, не могу, – с улыбкой заметил Козимо, – но стремиться подражать ему будет целью моей жизни. Однако пора вернуться в город синьора, – заметил Козимо, – солнце уже начинает садиться, вам нужно отдохнуть, чтобы выехать завтра на рассвете.

Они молча шли по скалистой дороге к городу; она опиралась на его руку.

В остерии они застали весьма приличный и заманчивый ужин, приготовленный в комнате Лукреции.

Маленький Пикколо бранился с хозяином и прислугой, горько жаловался, что они не повинуются его приказаниям и даже позволили себе смеяться над ним и обращаться, как с ребенком. Лукреция, смеясь, утешала карлика, а за ужином была так весела, разговорчива и остроумна, что рассеяла серьезность Козимо.

Пикколо, как невоспитанный ребенок, часто вмешивался в разговор, делая злобные, вызывающие замечания насчет Козимо, за что Лукреция несколько раз резко обрывала его. Он утолял свою злобу вином и, в конце концов, напился, отчего его маленькая фигурка с раскрасневшимся лицом казалась еще смешнее.

После ужина Лукреция приказала уложить его в постель. Пикколо сопротивлялся, топал ногами, но ослушаться не посмел и удалился, бросив на Козимо враждебный взгляд.

Лукреция прошла в соседнюю комнату и попросила Козимо, собиравшегося уйти, посидеть еще немного.

– Мы успеем выспаться, даже если выедем на заре, я стараюсь ограничивать сон, отнимающий у нас так много времени. Самый благородный отдых для ума – общение с родственной душой, и я хотела бы таким отдыхом закончить сегодняшний день, давший мне избавление, от опасности и так много неизгладимых воспоминаний.

Она открыла корзину, обтянутую кожей, достала оттуда изящную лютню с золотыми украшениями и, сев на кушетку, взяла несколько аккордов, затем запела одну из песен Петрарки, в стиле песен средневековых миннезингеров.

Музыка, собственно, не составляла мелодии, это было нечто среднее между пением и декламацией, как и теперь еще исполняются старинные французские романсы. Поэтичные слова любви она выговаривала совершенно ясно, полным контральтовым голосом, владеющим всеми модуляциями, от задушевного шепота до потрясающей страсти.

Козимо слушал с восторгом. Он ничего подобного не встречал и, когда она протянула ему лютню, едва решился тоже исполнить романс.

Козимо все забыл под влиянием какого-то очарования.

Прошло более часа, когда он вдруг испуганно вскочил.

– Я дольше не могу нарушать ваш покой, синьора. Благодарю вас за доставленное мне удовольствие и желаю вам радостных снов.

– Сны? – повторила она. – Разве вся жизнь не сон, который так же быстро пролетает, как радостные или грозные представления во сне? Жизнь имеет только то преимущество, что она хоть раз была действительностью, а не призраком, к которому мы тщетно простираем руки во сне.

Лукреция простерла руки как бы в дополнение своей мысли, но перед ней стоял Козимо, а не призрачное видение.

Он взял ее руку, почтительно поцеловал и опять пожелал спокойной ночи. Она не выпустила его руку, глядя ему в глаза. Козимо нагнулся, как отуманенный, ее губы раскрылись… но он содрогнулся и быстро вышел из комнаты.

Она сделала несколько шагов, точно хотела последовать за ним, но со вздохом опустилась на кушетку и закрыла лицо руками.

– Орландо! – прошептала она. – Дидо! Она все-таки была счастлива, хоть и заплатила жизнью за счастье.

Лукреция взяла лютню, из нее полились чудные звуки, точно издали слышалась томительная песня соловья.

Заря еще не осветила горы, когда Козимо встал после тяжелой, тревожной ночи. Странный сон преследовал его. Козимо хотел отогнать его, но сон возвращался, как только он смыкал глаза. Наконец Козимо встал, пошел будить людей и велел готовиться в путь.

Холодный воздух освежил его, и он посмеялся над своими снами, объясняя их встречей с разбойниками, тяжелыми впечатлениями от гробниц и хорошим вином.

Ему опять захотелось поскорее доехать домой, и при первых лучах солнца он велел доложить Лукреции, что все готово к отъезду. Она вскоре явилась, с бледным лицом и утомленными глазами, доказывающими, что она тоже плохо провела ночь. За завтраком Лукреция была весела по-прежнему, хотя избегала взгляда Козимо. Пикколо был очень недоволен ранним отъездом, бранил лакеев, которые приготовили ему неудобную постель и помешали тщательно заняться своим туалетом, как подобает такому изящному господину, даже во время путешествия. Он еще больше рассердился, когда Козимо, отстранив его, подал стремя Лукреции. Карлик, ворча, взобрался на свою лошадку и поехал рядом с госпожой.