Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез

— Никак, — ответила она. — Вначале я только посмеялась, но потом посмотрела ему прямо в глаза…

— Как именно?

— Очень решительно.

— В смысле?

— С решительным отказом. Так, что после этого никто, можешь мне поверить, не осмелился бы продолжать свои заигрывания. Или, по крайней мере, идти к цели напрямик. Но что-то мне подсказывает, что он не из тех, кто идет напрямик.

— Ну что ж, могло быть хуже, — философски заметил я.

— И еще у него очень странный взгляд, — добавила она.

— Завораживающий, ты хочешь сказать?

— Ему нравится соблазнять, это видно. Но кроме того… я никогда такого не видела: зрачки сильно расширены, и взгляд блуждает где-то далеко, как будто что-то ищет и не находит…

— Может быть, он принимает наркотики.

Эглантина не могла ничего сказать на этот счет. Но, так или иначе, ее собеседник полностью переключил внимание на свою вторую соседку, рыжеволосую канадку, и больше не сказал Эглантине ни слова, что в каком-то смысле было даже лучше. Она какое-то время принимала участие в общей беседе, потом поговорила с мужем Од об Антильских островах, после чего довольно долгое время оставалась в одиночестве. Не прислушиваясь специально, она все же улавливала обрывки разговора Квентина Пхам-Вана и канадки Лиз Ганьон. Кажется, той его довольно откровенные манеры пришлись по вкусу. Эглантина, которая была в Северной Америке, отнесла это необычное для француженок отсутствие кокетства на счет особенностей канадского темперамента. Проблема была в том, что чем чаще канадка говорила «да», тем ее собеседник больше заигрывал и, будучи далек от того, чтобы перейти к действиям, тем не менее задавал ей, словно в качестве прелюдии, все более нескромные вопросы. Потом разговор перешел на ее груди, по правде говоря, весьма объемные и очень заметные в низком декольте — даже скорее вызывающие. Вот с этого момента все и пошло кувырком. Юный Квентин, воспев хвалу правой и левой груди путем сравнения их достоинств (в стиле «Каталога подержанных автомобилей» или журнала «Ваш выбор»), предложил дать каждой свое название (поддержав тем самым «Содружество фуксии», о котором даже понятия не имел). Видимо, устав от всех этих иносказаний, канадка театрально воскликнула: «Так вот же они, делай с ними что хочешь!» — приближая к нему объекты, о которых шла речь. Шутила она или нет? Но так или иначе, в руке молодого человека был только что наполненный бокал шампанского, и это подало ему новую идею. «Нужно сначала окрестить их!» — со смехом воскликнул он и вылил бокал в декольте разгоряченной канадки.

Мы все еще смеялись, как вдруг Эглантина резко затормозила. Возле мясной лавки Лекселленов собралась толпа. Здесь же стояли два полицейских автомобиля с крутящимися сигнальными фарами. Стальные жалюзи на окнах были подняты, и в глубине помещения, возле приоткрытой двери в разделочную, виднелось множество людей в форме. В свете неоновых ламп мне показалось, что я вижу громоздкую окровавленную тушу, скорее всего коровью, но отчего-то в парике.

— Нет, это не корова, — вполголоса ответила мне консьержка, тоже оказавшаяся здесь, — это жена мясника!

Труп заметил один из покупателей, когда мсье Лекселлен искал для него подходящий кусок вырезки. При аресте мясник не оказал никакого сопротивления.

ГЛАВА 6

На следующее утро нас ждала очередная новость: на первой полосе «Йоннского республиканца» под огромным заголовком помещалось интервью с Клюзо. Комиссар торжествовал. Он поймал своего психопата — убийцу водителя грузовика, актера-кукловода и ассистентки дантиста. Это был один и тот же человек — как он и предчувствовал с самого начала; и теперь, ожидая, когда будут найдены убедительные доказательства, что было лишь вопросом времени, он тем временем всячески старался получить полное и чистосердечное признание мясника. Этот последний, некоторым образом застигнутый на месте преступления, пока отмалчивался, но это вряд ли могло продолжаться долго.

Едва лишь Клюзо сделал это заявление, как в самый разгар уик-энда, накануне Троицына дня, стало известно, что труп жены мясника исчез. Я как раз недавно виделся с комиссаром на улице дю-Пон, в баре «Поль Бер», куда он зашел «по-быстрому промочить горло» в перерыве между двумя допросами. Он первый заговорил со мной. Комиссар ни в коей мере не собирался оправдывать мясника или доказывать наличие у него сообщника, но никак не связывал исчезновение тела жертвы с остальными убийствами. Это просто дурацкий фарс, устроенный с целью дискредитировать полицию. Факты отнюдь не указывали на то, что он ошибался. Тело исчезло вскоре после ареста убийцы. Агент Ковиак, дежуривший на месте преступления, стоял у входа в мясную лавку, закрывая путь посторонним и ожидая прибытия машины судмедэкспертизы, которая должна была забрать тело. Стальные жалюзи были полуопущены. Вдруг с улицы Лаффон донесся пронзительный крик. Полицейский не раздумывая бросился туда. Он смутно разглядел чей-то убегающий силуэт в самом конце улицы и бросился в погоню. Несмотря на свои двести десять фунтов веса, он бежал до улицы Кошуа, но напрасно. Когда он вернулся к мясной лавке, на первый взгляд все было как прежде, за исключением наконец подъехавшей машины. Однако, войдя внутрь в сопровождении санитаров с носилками, он вынужден был признать тот факт, что в разделочной нет ни грамма человеческой плоти.

Слегка понизив голос, Клюзо рассказал мне о небольшой группе юных «леваков», за которыми полиция тайно наблюдала в течение нескольких недель и чьи листовки пропагандировали «широкомасштабную практику фарса», направленную в первую очередь против «тупой и репрессивной буржуазной власти». Эта марксистско-гомбровичевская[66] терминология сразу заставила меня вспомнить о «Содружестве фуксии». Однако я не стал ничего говорить комиссару, тем более что он, слегка прищурившись и дымя мне прямо в лицо своей сигарой, намекнул на возможное участие Прюн в этой группировке — она неоднократно была замечена среди прочих участников. «Она вполне может оказаться в участке, эта малышка, вместе со своими приятелями Шапелло и Пеллереном!» Так я и узнал фамилию молодого человека в красном шлеме и его приятеля-зубоскала, предводителя группировки, которых коллеги комиссара как раз собирались допрашивать, когда мы разговаривали.

Но, слава богу, через час Эглантина сообщила мне, что ее сестра с четверга гостит у бабушки в Понтиньи, где проведет две недели, как обычно бывает каждое лето. Затем родители собирались отправить ее на языковую стажировку в Англию — Прюн сначала сама попросила об этом, но с недавних пор и слышать не хотела о поездке. Эглантина недолго скрывала от меня, что у сестры «что-то происходит» с юным Пеллереном. «Ничего серьезного, чисто физическое влечение», — пошутила она. Она хотела сказать, что у Прюн, чьи культурные запросы не простираются дальше Мэри Хиггинс Кларк, Леонардо ди Каприо и рубрики «Красота» в журнале «Двадцать лет», вряд ли найдутся общие темы для разговора с юным интеллектуалом, который наизусть сыплет цитатами из Бодлера и Ги Дебора.[67]

Обо всем этом я в тот вечер говорил с Мартеном. Он должен был угощать меня ужином у Барнабе, согласно условиям проигранного им пари («Стоит ли запятая после „давно“ в первой фразе „В поисках утраченного времени?“» Правильный ответ был «да»). Он забыл заказать столик, но тем не менее мы все же нашли один свободный на террасе. Мне всегда было немного сложно начать с ним разговор, но на сей раз прохладное шабли и лангусты в миндальном молоке развязали мне язык; я принялся болтать без умолку. Он принес мне экземпляр своей статьи «Победа при Трафальгаре», опубликованной месяц назад в одном бельгийском журнале, и не мог отказать себе в удовольствии, прихлебывая вино, зачитать вслух отдельные пассажи. В его исторической фантазии французско-испанский флот одержал победу над Нельсоном, но все пришло в порядок, когда адмирал Вильнев был разбит у берегов Португалии (что конечно же было следствием неумеренных возлияний при отплытии). Как обычно, мой приятель изменил имя — Марсо — и подписался Мартен Мартен. В этом удвоении для него был глубокий смысл. «Я в некоторой степени апостол Клемана Россе»,[68] — объяснил он мне с видом посвященного в тайну (я так и не понял, что он этим хотел сказать). После этого он начал рассказывать о своем новом увлечении. Наконец-то он получил возможность со следующего семестра читать раз в неделю двухчасовую лекцию в Бургундском университете — «Древняя Греция в X–VIII веках до нашей эры». Придется каждый вторник ездить в Дижон, но, по крайней мере, можно будет отвлечься от этих разгильдяев из лицея Фурье. Итак, ему пришлось перечитать «Одиссею». Точнее, не перечитать, а прочитать: в коллеже он переводил лишь короткие отрывки, где речь шла о встрече с Навсикаей или с циклопами, и понятия не имел «обо всей картине в целом». Но теперь он наконец ее осилил и признал, что это настоящий литературный шедевр, идеал. «Там есть все!» У него возникла мысль написать современную «Одиссею». Разумеется, эта идея была не нова: Вергилий, Ронсар, Монтеверди, Джойс[69] — кто только не брался за ее воплощение! Но, по его словам, его проект был самым грандиозным: он призван наилучшим образом воссоздать нынешнюю картину мира. Это будет «Улисс» двадцать первого века — со своим Средиземным морем, своей Итакой, своей Пенелопой. У него будут свои боги и монстры, свои чародейки, с которыми предстоит бороться, — Калипсо, Цирцея, сирены. Одним словом, Мартен опять вынашивал идею. Насколько я помнил, он был в таком состоянии почти непрерывно.