Прения сторон - Александр Розен

16

Когда Ильин добрался до дому, был уже четвертый час. Время обеденное, наверное, Иринка соорудила окрошку со льдом, в такую жару окрошка — спасенье, ну, а на второе ничего, кроме зелени, не надо. А главное, отдохнуть и постараться уснуть. Но навряд ли, навряд ли: слишком много впечатлений, мозг взбудоражен, и если бы Ильин не боялся лекарств, то всего лучше были бы синенькие таблетки, оставшиеся от того времени, когда Саша жил у них. Но он боялся лекарств, тем более по такой жаре. Нет, лучшее лекарство — душ, а к вечеру спадет жара и можно будет наконец сесть за работу.

Ильин любил свой дом. Не только свою квартиру, но и сам дом, выстроенный еще в тридцатых годах. Старый новый дом. Посмеивались, что он похож на спичечный коробок, поставленный «на попа». В пятидесятых, когда увлекались колоннами, спичечный коробок решено было снести, и снесли бы, но кто-то вовремя вмешался: все-таки шесть этажей. Ну, а затем начали борьбу с этим самым Коринфом, строились новые дома, и старый новый дом отлично почувствовал себя среди модерна.

Пока спорили о стилях, подросли дубочки, ясени и клены, посаженные на воскресниках и субботниках, и теперь казалось, что дом стоит на бульваре, а во дворе цветущий сад. Квартира Ильина была на самом верху, и он любил, задрав голову, с улицы высматривать Иринку.

Он и сейчас взглянул на балкончик, но там было пусто. После дикого летнего грохота в квартире совсем тихо, сквозняки, пахнет душистым горошком и лавандой, из года в год покупавшейся против моли. Тихо, но как-то подозрительно тихо…

На вешалке он заметил куртку Андрея. Это как надо понимать?

— Иринка!

Молчание. Из кухни выходит Андрей, вид у него заспанный, в руках потрепанная книжка.

— Андрей, что случилось? Почему не в лагере? Где мама?

— Там… — сказал Андрей неопределенно.

Ильин толкнул дверь в спальню. Иринка лежала на тахте, рядом кувшин с водой, на нем вчетверо сложенное полотенце. Чувствовалась валерьянка и угарный дым — окно в этой комнате выходило на юго-восток, а в той стороне под Москвой уже третий день горели торфяные болота.

— Иринка, я вызываю «скорую». Угар — это опасно…

— Нет, нет, прошу тебя… это не от угара. Это он, он довел меня..

— Андрей? Почему он дома, а не в лагере?

— Спроси у него. Я ждала тебя, вышла на балкон, смотрю — Андрей… В первую минуту решила — болен, что же еще?

— Но он здоров?

— Совершенно здоров. Просто ушел из лагеря, захотелось уйти, или, как он говорит, ему надоело, и он ушел. Нам уже звонили, там, конечно, страшный переполох, требовали тебя. Ты не представляешь себе, как мне было стыдно… Оказывается, сбежал ночью.

Иринка заплакала. Ужасно ей это не шло, казалось, она не плачет, а гримасничает.

— Но почему, почему? — снова спросил Ильин.

— Я ж тебе говорю — ему надоело. Ночью, денег на электричку не было, и он шел пешком, ночью — прохладней. Это его слова: надоело и прохладней. Почему ты молчишь?

— Я думаю, — сказал Ильин.

— Думай сколько тебе угодно, но позвони в лагерь и хотя бы извинись.

— Мы ж еще с Андреем не поговорили.

— А, ну пожалуйста, разговаривай, если хочешь. Лично я этим сыта по горло. — И она провела рукой по старенькому ожерелью из розовых кораллов. Это ожерелье было самым первым подарком Ильина.

— Андрей! — крикнул Ильин. Иринка взяла кувшин и полотенце и демонстративно вышла из комнаты. — Ну, рассказывай! — Андрей стоял молча, и Ильину пришлось повторить: — Рассказывай!

Но и на этот раз Андрей промолчал. Он стоял перед отцом довольно смело и независимо, но было заметно, что весь он как-то внутренне сжался.

«Все-таки он, наверное, здорово устал, — думал Ильин. — Все-таки сорок километров, ну, все сорок он пешком не одолел, где прошел, а где и подвезли. Но как же это у него не хватило денег на электричку? Наверное, все погубило мороженое. Наверное, как и в прошлом году, там устраивали пиры на полкило ассорти разом…»

— И долго ты намерен молчать? — спросил Ильин. — Просто не понимаю, чем тебе было там плохо. Образцовый лагерь! Почему ты хотя бы не позвонил нам?

— Там телефон только в канцелярии, — сказал Андрей.

— Так что, разве не разрешается из канцелярии?

— Почему не разрешается, разрешается…

— Ну, допустим, ты не хотел оттуда звонить. Но ты ведь мог написать!

— И ты мне не написал… — сказал Андрей.

Ильин пожал плечами. Он отлично помнил тот разговор и то, что Андрей просил написать ему до востребования. Почему же он так и не написал сыну? Да только потому, что все это выглядело как-то несерьезно, что ли: тринадцатилетний мальчуган получает от отца письма до востребования! «Не солидно»… А почему, собственно, «не солидно»?

— Ну, а что теперь будет, после этого твоего бегства? Теперь придется мне звонить начальнику лагеря и просить взять тебя обратно. Как ты думаешь, приятно мне это или нет? Извиняться за сына? А ты подумал, что мне надо работать, а из-за тебя пропадает время. Я должен сесть за стол и работать, у меня нет такого рубильника: включил — работаю, выключил — занимаюсь домашними делами.

— Ну и не звони ей, — сказал Андрей. Что-то дрогнуло в голосе Андрея и тотчас же отозвалось в Ильине.

— Ты, наверное, и не ел ничего…

— Ел, что ты. Я утром на станции пирожков десять съел.

— На станции?

— Да…

— Но почему на станции и почему… утром?

— Ночью поезда не ходят. Я подождал до утра.

— Так ты, значит, не пешком шел?!

— Ну что ты, папа, это же сорок пять километров.

— И деньги у тебя были?

— Ну, конечно. Ты же мне дал прошлый раз…

— Однако ты сказал матери, что шел пешком!

Андрей ничего не успел ответить, влетела Иринка и влепила сыну пощечину. У нее была сильная рука, но Андрей не дрогнул, а как стоял, так и продолжал стоять — смело и независимо.

Зато Ильин был потрясен. И тем, как неожиданно влетела Иринка — похоже, что она слышала весь их разговор, — и самой пощечиной. И было такое чувство, что эту пощечину получил он сам и что у него самого загорелась щека, а в ушах стоял противный звон.

— Ну ладно, — сказал Ильин, чтобы как-то разрядить все это. — Вот видишь, Андрей, до чего ты довел мать, даже у нее не выдержали нервы. И для чего надо было врать, что ты шел пешком всю ночь…

— Я этого не говорил, — сказал Андрей упрямо.

Обедать сели не скоро. Ильину было тяжело и от всего того, что сейчас произошло дома, и от того, что речь по делу Самохина так и не написана, а сейчас сосредоточиться будет еще труднее.

После обеда Андрей попросил разрешения погулять во дворе, и Ильин разрешил: уж если объясняться с Иринкой, так только вдвоем, а ему хотелось объясниться или, вернее, объяснить жене, что физическое наказание — это вообще не наказание и что оба унижены: и тот, кого бьют, и тот, кто бьет. Но едва он начал, как Иринка крикнула:

— Я не позволю ему издеваться над собой!

— Но ведь мы же решили, что я поговорю с ним…

— Это не значит, что тебе надо строить из себя христосика. Сегодня он сбежал из лагеря, а завтра что-нибудь украдет, а послезавтра…

— Остановись, пожалуйста! — сказал Ильин.

— Он меня оскорбил.

— Иринка, Иринка, что ты говоришь, мальчишке всего тринадцать лет…

— Оставь твой адвокатский тон! Это хорошо там, а ты все-таки дома… Мне стыдно, и я удивлена, что ты так беспечно на все смотришь… В этом же лагере племянница Мстиславцева, чудная девочка, все теперь будут знать… Тебе на всех наплевать, а мне нет!

— Но с чего ты взяла, что мне «на всех наплевать»?

— На всех! В этом лагере сын вашего первого зама…

— Ну, слава богу, он теперь не мой первый зам. А Андрея надо забрать из этого лагеря!

До ужина все были врозь, а после ужина позвонила крымская бабушка, а потом Милка взяла трубку и прокричала, что здесь отлично, такой песок, такое море, приезжайте к нам, приезжайте к нам. И этот телефонный звонок восстановил мир. Андрею трубку, конечно, не дали, но после телефонного звонка все трое стали понемножку разговаривать. И все-таки это был еще не настоящий мир, а только перемирие.

17

Милая Лара! Защищаю человека, совершившего самое тяжкое преступление — убийство. Сегодня просил суд о повторном медицинском освидетельствовании моего подзащитного, но и сам не верю, что его признают человеком, неспособным отвечать за содеянное. Будь так, не я один, но и весь состав суда, и даже прокурор вздохнули бы свободней.

Убийство это жестокое, тщательно подготовленное и обдуманное во всех деталях, И вот еще что: через сорок минут после убийства Геннадий Самохин мирно обедал со своей женой — родной дочерью убитой. После обеда они пошли гулять и купили в ГУМе сбивалку для сливок, которую давно искали, да так и не могли найти.