Учитель и его время - Михаил Кириллов

В неакадемической обстановке мы с Е. В. встречались редко. Вспоминается поездка в Репино году в 70-м. Я с женой и он встретились в тот день на платформе Удельная. Доехав до Репино, долго бродили по улицам поселка, по парку усадьбы художника, постояли у его могилы. День был солнечный и какой-то беззаботный. Е. В. был в рубашке без галстука и охотно отдавался отдыху. Сидя за столиком под тентом, пили кофе гляссе…

В другой раз съездили на Кировские острова. Постояли молча на Стрелке, откуда открывался вид на залив. Встречи были редки, и потому прощаться было тоскливо, но они позволяли «сверять часы». Уже позже, в 1976 г., он как-то пришел к нам в номер гостиницы на пл. Мужества, где мы остановились в тот приезд. В холодный мартовский вечер мы распили бутылку вина и хорошо посидели. Тогда он и рассказал о том, как в 1941 году под Рязанью в перерывах между боями ел жаренное на костре мясо убитой артиллерийской лошади…

В 1971 г. в Москве проходил съезд терапевтов. На фото, оставшемся с тех пор, запечатлены все известные военные терапевты с Н. С. Молчановым в центре. После одного из заседаний мы с Е. В. пошли в Дом-музей Л. Н. Толстого в Хамовниках. Бродили по комнатам, поднимались по скрипучим лестницам. Тишина дома, стены которого приглушали звуки улицы, высокие потолки, тяжелая мебель, полки со старыми книгами, глубокие тени деревьев в дворике – все это помогало воскресить облик великого человека и писателя… Выйдя из дома, мы долго шли вниз по Кропоткинской, делясь впечатлениями о величии и противоречивости русского человека. Я вспомнил рассказ Новикова-Прибоя «Русская душа» о беспредельности русского бунта и последующего раскаяния Е. В., по-видимому, не знал об этом произведении, и рассказанное его потрясло.

В конце 60-х – начале 70-х годов страна казалась монолитной машиной и роль каждого гражданина сводилась к максимальной отдаче своих сил на общее благо. Сомнений в необходимости такой монолитности не было. Это сейчас мы, анатомируя то время, находим в нем глубокие противоречия, прежде всего между номенклатурной властью и трудящимися, а тогда больших сомнений не было. Сообщения о диссидентах, о разоблачении шпионов, о невозвращенцах, о закрытых заводах и даже городах пробивались на страницы печати, ню воспринимались некритично.

Помню, я прочел тогда «Один день Ивана Денисовича» А. И. Солженицына, и мне эта повесть чем-то понравилась. Особенно про то, как девушка ела апельсин и бросала оранжевые корки на белый снег (мы и наши дети тогда апельсины запросто не ели…). Но почему-то повесть эта официально была расценена как антисоветчина.

Чувствовалось и то, что работа политорганов Академии (ВМА) становилась все более формальной, сводясь к обеспечению всеобщего «одобрямс» и к ведению персональных дел. Партийная номенклатура и народ жили совсем по-разному. В середине 70-х годов в обществе и партии уже заметным становилось ощущение какой-то духоты, словно приостановилось движение… И это было уже чем-то большим, чем насмешки над челюстью Брежнева и его страстью к наградам.

В те годы шла активная фаза китайской культурной революции. Нас это коснулось кровавым образом в ходе событий на о. Даманском. Все это показывалось по телевизору и возникал вопрос: что же так развело коммунистические державы, что оттолкнуло от Хрущева китайских и албанских коммунистов? Чье недомыслие? Официальных объяснений было много, но внутренней убежденности они не вызывали. И тем не менее, несмотря на все эти сомнения, положительные проявления солидарности с политикой партии по существу ее планов, провозглашавшихся с трибун съездов, доминировали в сознании трудящихся и в их отношении к собственной работе.

Евгений Владиславович опирался на партийную организацию кафедры, поддерживал и стимулировал общественный потенциал в решении задач коллектива. И это давало плоды. Будучи коммунистом, он не напоминал деятеля, которого невозможно стащить с трибуны. Он, был работником, демагогом он не был. На кафедре и на прилегающей территории парка, как и везде, проводились субботники. Е. В. охотно принимал в этом участие: перетаскивал столы и другие тяжести, ничем не отличаясь от всех и радуясь такой возможности. Партийная организация кафедры была сильной и единой, долгое время ее возглавлял Ю. Ф. Коваль.

У Е. В. складывались устойчиво хорошие отношения с командованием Академии (в то время, сменив П. П. Гончарова и его команду, начальником стал генерал Н. Г. Иванов, первым замом – А. С. Георгиевский, замом по клинической части – К. А. Новиков). Сохранились дружеские отношения с И. А. Юровым – начальником медслужбы ЛенВО, а позже – зам. начальника ВМА. Все эти годы поддерживались теплые и неизменно продуктивные отношения с Николаем Семеновичем Молчановым.

В конце января 1972 г. в Москве Николай Семенович внезапно скончался. Я узнал об этом в Саратове. Об этом много и с глубоким сожалением говорили тогда все. У меня возникло ощущение, словно с моего дома сорвало крышу, разрушив привычное надежное состояние, которому, казалось, не было конца. Знаю, что скорбели кафедра и вся Академия. Молчанов был эпохой. Близко эта утрата коснулась и Е. В. Он сопровождал гроб с телом своего учителя из Москвы в Ленинград.

С тех пор прошло почти 30 лет, но это печальное событие четко разделило мою профессиональную жизнь на две половины – до и после кончины Николая Семеновича. Похоронили его на Богословском кладбище, в военно-медицинском пантеоне. Летом того же года я посетил его могилу. Уйдя из жизни, Молчанов оставил после себя солидную школу. Школа живет и сейчас.

Многое из того, что осталось после Н. С. Молчанова, было связано с проблемами военно-полевой терапии. В государственном отношении это было наиболее существенной частью его наследия. Именно это осталось в руках его ученика – Е. В. Гембицкого. Другая важная часть наследия, связанная в основном с пульмонологией, развивалась в дальнейшем его сотрудниками по кафедре ТУВ. Все это позволяло тогда предположить, что на посту главного терапевта Советской Армии Молчанова должен был заменить Е. В. Гембицмий. Этому, казалось, не было альтернативы, настолько четко здесь прослеживалась преемственность школы. Да и возросшая в то время лояльность профессоров-терапевтов ВМА к нему, а это нетрудно было заметить, свидетельствовала в пользу этого предстоявшего выбора. Но решение оказалось иным. На высоком уровне сошлись на кандидатуре Ф. И. Комарова. Мне уже приходилось писать о нем в более ранних очерках. Это был тоже достойный выбор: клиницист широкого профиля, преимущественно гастроэнтерологического направления. Открытый по характеру и энергичный человек, ф. И. Комаров не был учеником Н. С. и продолжал традиции бывшей Военно-морской медицинской академии и ее терапевтической школы (профессора А. А. Нечаев, В. Т. Теплов, К. А. Щукарев, 3. М. Волынский).