Новый Мир. № 10, 2000 - Журнал «Новый Мир»

Они появились на пороге заведения неожиданно, маленький, остроносый и сильно загорелый Корвалан с жесткими седыми усами, одетый в новенькую партийную дубленку и пыжиковую шапку и чем-то похожий на деда Николая Петровича, был мрачен, выглядел затравленно и смотрел на окруживших его, лопочущих по-испански и старательно заменявших мягкое кастильское «элье» на жесткое южноамериканское «дж» мальчиков и девочек в белых рубашках с золотыми пуговками и красных галстуках неприязненно, ни разу не улыбнулся и ни о чем не спросил, и холодность человека, которого столько раз видел Колюня по телевизору, на фотографиях в газетах и в кино и за которого не задумываясь отдал бы жизнь, невероятно поразила и оскорбила юного революционера. Он не мог ничего понять и ни во что поверить — этому нежданному часу суждено было стать звездным в Колюниной жизни, мальчик должен был все рассказать про свою любовь, но Корвалан со товарищи, бегло оглядевшись по сторонам, заторопились, никаких речей произносить не стали и скрылись в черной машине с занавешенными окнами.

А после этого Лучо надолго исчез, хотя здесь, в Москве, остались как две заложницы его дочери: изящная, в отца, балерина Вивьен и крупная, в мать, старшеклассница Мария Виктория, и только много позднее, когда образ Корвалана, подобно страху смерти, затерялся в безднах памяти, из занимательной статьи в «Комсомольской правде» про гэбистских гримеров неожиданно выяснилось и легонько укололо сердце, что, оказывается, изменив до неузнаваемости внешность, интеллигентный чилийский генсек уехал на родину делать революцию, так и не прихватив с собой Колюню, как когда-то не взял его в поход дядюшка Глеб.

(Окончание следует.)

Варламов Алексей Николаевич родился в 1963 году. Закончил МГУ. Печатался в журналах «Знамя», «Октябрь», «Москва», «Грани». Первый лауреат премии Антибукер за опубликованную в «Новом мире» в 1995 году повесть «Рождение». Живет в Москве.

Роман создан при поддержке московского Литфонда и Альфа-банка.

Илья Фаликов

За крепостной стеной

Эти литеры, яти эти,вся Россия от Аз до Я —синий лес, корневые сетипрямоствольного Бытия.Из ковыльных великолепий,серебрящихся до небес,вышел выше Великой Степизаколдованный русский лес.Хоровое пространство птичье.Хвойно-лиственная молва.Сокол, плачущий по добыче, —Слово, пролитое в слова.Муж и Муза гнездятся рядом,око в око, рука в руке,и пожаром за плац-парадомСмута пляшет невдалеке.Это ходит старик высокийс вящим отсветом на лице,вещий лекарь, таящий срокиСолнца в самом его конце.Проходя по железной кожеколокольного языкамертвой зыбью, идет, похожийна луганского казака.Не похожи такие лицана мясистый снаряд во рту —золотая садится птицана коломенскую версту.Во Вселенной, чужой и нищей,на просторе семи небеснет венца лучевого чище,чем его золотой обрез.

Памяти Андрея Сергеева.

На пешеходном переходесидит все время эта птица —привычно при любой погодеей в черном зеркале светиться,и в лобовом стекле, разбитомее большим воображеньем,она над мрамором-гранитомкричит с присущим вдохновеньем.Ей слышится любой прохожий,предвосхитивший непогоду,ведь каждый вечер непогожийзнаком любому пешеходу,как чернокнижный пух вороний,как пах частушечной цыганки,и вороные скачут конив снегах, где ты волочишь санки.На санках едет запах рынка,столь нужный для семьи и дома,пожизненна твоя волынка,и лямка мне твоя знакома,и, если я кивнуть успеюили словцо из сердца выжать,то уличному ротозеюудастся уцелеть и выжить.Но плохо видит свет зеленыйи дальнозорка башня Брюса,необязательны поклоныв снегах московского улуса,и азиатчина густаяс Дорогомиловского рынка,на Сухаревку набегая,летит, как конная Ордынка.Она тебя и переедетна пешеходном переходе,где звездочет о звездах бредит,толмач — о точном переводе,и Див темнит, прокыча дивнонад площадными матюгами.Снег летописью конспективнойбелеет в коллективном гаме.Москва не так еще тосклива,чтоб, долистав свои страницы,под джипом на глазах у Склифаполечь от клюва вещей птицыи тихо в призрачные далиуйти в белопростынных ризах.Однако нас предупреждалио климатических капризах.Но ты успел не обознатьсяв далеких изумленных лицах,на вздохе нового абзацасыграть пиесу в разных лицах,психоделическими снамиделясь, зазвав ее в беседку,с каменой, вздорной временами,пешком проделать кругосветку.

На неполучающейся прозедушу отведу,постою, поплачу на морозе,окажусь во льду,как полузабытая колонкаили чахлый куст,а зима опухла, ждет ребенка,взгляд ее не пуст.Нет, не акушером-самоучкойчто-то там приму —я обучен музой-белоручкой,кажется, всему.Все я понимаю в этом деле,в этой чехарде.Густо жил. А вы чего хотели?Каши на воде?На снегу гусином и лебяжьемжизнь произошлаи прошла, и виду не покажем,и уйдем в дела,каковых в посмертии немало, —шевелись, не нойи катись за славой запоздалойс горки ледяной.

На втором этаже пустота.Этажерка хрома и чиста —только матушкин фикус поникнад рядами истопленных книг.А на первый этаж, гомоня,злоба дня затолкала меня.Желтизной ежедневных газетотдает отдаленный рассвет.Вся надежда — на тайный подвал,где какой-то писец побывал,тепля свечку в ночи бытия.Двухэтажная память моя.

Гусь, у которого горло забито песком.Песня варяга, и профиль его на щите,вбитом в песчаник.Русь, по которой гуляют басмач и ревком.Стаи русалок, закатанных по простотев битум, печальник.Есть на лице моем место: лети и садись,черная кряква, чирок, шилохвость и кулик,чернеть, лысуха.Ясень и пихта, фиалковый корень и тис,лотос подземных озер, золотой сердоликв органе слуха.Лебедь-кликун заселяет мое зимовьё,сокол-сапсан обручает Сихотэ-Алиньс синей пучиной.Все это дело мое, не твое, а мое.Если немного твое, то похоже на клинстаи гусиной.Коллекционным оружием грянем хвалунищему ветру, плутая по грани земли,как молокане.Мордой возили и нас по чужому столу.И государственный пыльник в базарной пылина великане.Нечего мне процитировать — точит слезусердце, набитое ритмами со стороныАзии Средней.Мы недоели морошки — в дремучем лесубуйные крики летят из кремлевской стены,пьяные бредни.Честный язык, намоловший немало вранья,шаг по брусчатке, впечатанный в камень сырой,горькое горе.Сколок погибшего слова под сердцем храня,около рынка по воздуху шарю рукойв северном море.

Свою чеканили монету,хлеб в метрополию везли,по вечному скучали летуна северном конце земли.Цикорий цвел, изнемогаяот блеска бронзовых зеркал, —сияй, Горгиппия родная!И козы блеяли со скал.Над морем сероводороднымзвенел закатный алый шар,и на ветру международномлес полыхал, шумел базар.Гремели орды лавой коннойпо раскаленному пескуи женщин с грудью обнаженнойприхватывали на скаку.О преходящих непогодахвысокий берег умолчит,и о шести моих походах[6]молчит кладбищенский гранит.Но говорят аборигеныо новых дырках на ремне,и спорит скарабей священныйс навозным братом — обо мне.При мне рожает мать-природа,раздвинув лядвии свои.Язык ушедшего народапоет, как в море соловьи.Пчела с цикадным подголоскомпод Марриконе запоет,и тутошним беленым воскомзалепит уши мореход.За крепостной стеной домашнейсдается комната в любойразрушенной турецкой башне,встающей в дымке голубой.Хвала шести моим походамза то, что я еще могумеж кладбищем и винзаводомжить на высоком берегу.

Это посох в спине суковатый,или воздух, спрессованный в мозг,или кровельщик сходит крылатыйпод Кремлем на дырявый киоск —сизокрылый ремонтник, воркуя,пресловутый сизарь повторитскрытый смысл твоего поцелуя: —Ничего, подождем, не горит.Это память, на Лобное местобросив опытный взгляд на ходу,старой брошенкой, вечной невестойв Александровском бродит саду.Я клянусь тебе кайрой убитой,я ручаюсь вороной живой,что не рухнет с небесной орбитыкамень, схожий с моей головой.

Фаликов Илья Зиновьевич родился в 1942 году во Владивостоке. Окончил филологический факультет Дальневосточного государственного университета. Среди восьми изданных им книг — «Ель» (1982), «Месяц гнезд» (1986), «Ласточкино лето» (1990). Живет в Москве.