Сімъ побѣдиши - Алесь Пашкевич

   — Более великую, чем у денег и оружия? — переспросил царь. 

   — Истинно так. — Печатник словно очнулся; не отрываясь от царских глаз, искрящихся, покрасневших, договорил: — Наступит время, когда книга завладеет всем миром Божиим, ведь через Его слово призвано победить и деньги, и мечи, и пушки. 

   Царь довольно покивал головой; забрав у Матея книжную страницу, потрогал ее пальцами, осмотрел с обеих сторон, даже понюхал — и протянул Иоанну: 

   — Тогда ты читай! 

   — «Первое убо слово, — начал запевно дьякон-печатник, — сътворихъ о всехъ, Феофил. О нихъ же нача Иисусъ творити же и учити, до него же дне заповедавъ апостоломъ духомъ святымъ. Ихже избра, възнесеся предъ ними и постави себе жива пострадании своемъ въ многихъ истинныхъ знамениихъ»… 

   — А кто этот Феофил, к которому вначале обращение идет? — прервал царь и, подняв покрытую монаршей шапкой голову, зачарованно посмотрел на печатника. 

   — Как свидетельствуют ученые отцы церкви, — печатник перевел взгляд на иконостас и перекрестился, — Феофил был синклитиком и князем. Его называли властвующим средь правителей. Сам апостол Павел обращался к нему через евангелиста Луку из Антиохии: «Пришла мысль и мне... последовательно описать тебе, высокоуважаемый Феофил, дабы ты изведал твердую основу того учения, в котором был наставлен…» — Иоанн заметил, что царь слушал его, словно очарованный школяр, и продолжил: — И каждый человек, кому неподвластны страсти греховные, есть высокоуважаемый Феофил, по-нашему — боголюбец, достойный слушать Святое Евангелие. 

   Царь вздрогнул, мотнул одобрительно головой, вскочил и резко подался к двери, там задержался и снова спросил: 

   — А почему у тебя, дьякон, крест на груди деревянный, а не железный или серебряный, как у других церковников? 

   — Крест Христов одинаковую силу имеет — золотой ли, деревянный… А Господа нашего на деревянном и распяли... — Иоанн хотел еще о чем-то договорить, но царь прервал его: 

   — Вспомнил я похожий, деревянный... В Полоцк его по просьбе митрополита Макария возвратил. Кстати, иду теперь принимать полоцких посланцев. Посмотрим, что там надумали... 

   Как внезапно царь со свитой заявились, так вмиг и исчезли. А печатники продолжили свою работу аж до глубокого вечера, под сенью слеповатых свечей и светочей слов Божьих.

   В тот же поздний вечер из московского Кремля выгнали посольство великого княжества. На переговорах бояре озвучили царское условие: Рига, Вильно и Киев должны признать его волю. Литвины же затребовали не только дать покой Ливонии-Инфляндии, но и возвратить Смоленск, Брянск и Псков, во времена Витовта Великого зависимые от Княжества. 

   — Гнать щенков Сигизмундовых собаками моей псарни двадцать верст от Москвы! — Иван не мог сдержать своего гнева. Он до хруста сжимал в кулаки длинные пальцы и дико кричал: — Гнать! Гнать! 

   Слуги долго боялись приближаться к царю, а когда отпоили-успокоили его хмельным отваром, услышали тихий шепот: 

   — Приказываю быть походу…

   Он начался в январе нового 1564 года от Рождества Христова. Минувшей осенью отошел в вечность митрополит Макарий, и что-то тревожно-неопределенное затаилось в царском сердце. Всеми фибрами телесными он ждал новой беды — намного большей, чем смерть своего опекуна и покровителя Макария… или даже чем недавнее поражение Курбского в Ливонии. Дворовые чернокнижники и ворожеи советовали до следующей осени не начинать значительных дел, но царя не уговорили. Он был люто оскорблен Литвой, потому, ощущая свою во много раз превосходящую силу, загорелся местью. 

   Однако сердце тревожно ныло, и царь решил остаться в столице, а военную кампанию доверил возглавить полоцкому наместнику Шуйскому и опытному князю Петру Серебряному. Первому приказывалось выступить из завоеванного Полоцка с полками в двадцать тысяч, второму — из Смоленска, где соберутся около пятидесяти тысяч ратников. Войско должно соединиться под Оршей и дальше идти на Менск, Новаградок и Вильно. 

   Оскорбление за прошлое поражение жгло сердце и гетману Николаю Радзивиллу. Его воины, закаленные не одной кровавой баталией, шли с ним либо за смертью, либо за победой. У многих из них московиты забрали-убили родных. 

   Однако силы были неравными, и Николай Радзивилл, имея от разведки достоверные сведения о количестве и перемещении противника, решил не позволить слиться его двум отрядам. С небольшим загоном в несколько сотен лучших всадников он атаковал авангард Шуйского, но после напряженной сечи отступил. Одержимые успехом и желанием пленить литовского гетмана, получившего прозвище Рыжий, московиты бросились в погоню, оголив тем основную колонну. На реке Улла у Чашников на нее и обрушилась лавина литовского войска. 

   Сначала на стрельцов, не успевших выстроиться в боевые порядки, налетели крылатые гусары. Как небесные карающие ангелы, они срывались с противоположного берега и разрезали длинную колонну неприятеля. Затем из засады загрохотали пушки, в бой вступили пищальщики и другие пехотинцы. Московиты потеряли полководца и отступали в большой панике, спаслись только сдавшиеся в плен. 

   Но из-под Смоленска вышло еще большее войско, и Николай Радзивилл не полнился победной радостью. 

   — Не гоже лить кровь христианскую! — сказал он своим гетманам и тысячникам. И те предложили новую хитрость: послали по смоленскому пути своих гонцов, якобы в Вильно и Менск, с письмами о быстрой победе над Шуйским и решении войска Радзивилла немедля идти на полки князя Серебряного. Гонцов пленили московиты и нашли у них гетманские эпистолы. «Основные полки Сигизмундовы пусть тоже встречают неприятеля под Оршей, ибо с армией полоцкого наместника Шуйского навсегда покончено», — приказывалось в них, хоть под началом Радзивила уже не было ни основных полков, ни даже запасных. 

   Однако эпистолы сделали больше, чем пушки и мечи — они охладили боевой пыл врага. Князю Серебряному уже не с кем было соединяться под Оршей, потому он, чтобы сохранить силы и не оголять западные границы, вознамерился возвращаться назад. А тут — ночная атака, пушки, всадники с огненными пиками и крыльями-ветрилами за спиной... Наспех укрепляя оборону, основная часть московитов, бросив обозы, отступила в Смоленск.

   Вильно приветствовало победителей и их гетмана Николая Радзивилла, который въехал в Острую Браму на белом коне князя Шуйского, снял узду — и бросил под ноги горожанам. 

   Москва же встретила горькое известие о поражении своих полков. Царь в тот вечерний час пировал с приближенными боярами в главной трапезной. Гонца выслушал спокойно, даже и бровью не повел — только лицо побелело. Выпил «Петерсимоны», обошел вокруг стола и налил из большого кувшина каждому, поломал хлеб и разложил на серебряной миске, долго смотрел на нее, а потом, диковато улыбнувшись, однотонно заговорил: 

   — Отдают иуды тело мое на заклание. Измена сквозь стены сочится. А посему, друзи мои немногие позванные, пейте кровь мою, ешьте тело мое, — он показал рукой на вино и хлеб. — И пусть сбудется, что суждено... 

   Присутствующие молчали, а в Ивановой груди начинала разгораться ярость. Он попытался притушить ее, заходил, мотая головой, вдоль стены, но глаз выхватил блеск копья в руках одного из стражников — и царь с минуту зачарованно гладил прохладное острие, а затем вырвал копье, поднял над столом и прошептал: 

   — А пока наша кровь на Голгофу потечет, посмотрим, какого цвета она у наших супостатов! На охоту! 

   Бояре вскочили и заспешили за царем — через тронный зал и коридор, ко входу в подземелье, в подвалах которого уже год гнили десятки литовцев. 

   — Режь отступников! — закричал царь и вогнал копье в чье-то почти безжизненное тело. Глянул на пособников, скривился: — Слышите, какое зловоние от них исходит?! 

   Пока бояре добивали пленников, царь через ржавую решетку смотрел в наполненные диким ужасом глаза очередной жертвы. Он покрутил копье, погладил — и бросил в узника, но тот неожиданно метнулся в сторону и перехватил копье. Бедолага настолько исхудал, что некогда тесные веревки легко сползли с костей, обтянутых кожей. Его сил еще хватило, чтобы направить острие в царя, но неотступный Матей выпрыгнул вперед — и копье пробило ему ладонь, войдя в сердце. 

   Узника посекли на куски и немного успокоились. 

    — А сейчас — наверх! Выпьем за будущие победы да оплачем друга нашего! — с дрожью в голосе молвил царь и, поцеловав еще теплый лоб Матея, сунулся к выходу. 

   6.

   Ясным весенним утром она спешила в метро. 

   Из припаркованного возле подземного перехода черного джипа навстречу ей вышел улыбающийся Жокей: 

   — Екатерина Александровна?..