Паломники Бесконечности - Семен Слепынин

А я все плыву, нежусь в звучных волнах времени, взмываю на их гребни с сияющей пеной. Странной, однако, пеной — пеной видений, где вдруг возникает нечто конкретное, осязаемое. На секунду или две видел себя в образе темнокожего туземца. Я плыву в утлой лодчонке к своему острову, вижу пальмы и хижины своего племени. Но видение затуманилось, рассеялось в брызгах прибоя, утонуло уже в других волнах — волнах времени. Где и когда это было? В бесконечном прошлом или далеком будущем?

Я снова в удивительных, теплых и шумных волнах времени — и снова в кружевах пены вижу… Нет, вижу не со стороны. Я живу! Слышу гул ветра, дышу ароматами полей, босиком иду в волнующихся шелковистых травах. На холме, где густо разрослись ромашки, приостанавливаюсь, подношу к губам дудочку…

Боже мой! Это же я, тот самый парнишка-пастушок! Господи, если Ты есть, останови мгновение, верни меня в земную жизнь! Именно в эту! Но Господь Бог подарил лишь дивные звуки свирели — удаляющиеся, эхом исчезающие в неведомых далях вечности. И зеленые луговые просторы сменились синим, как июньское небо, океаном времени, где слились все жизни и разумы Вселенной, ее голоса и песни. В его волнах, в удивительных ритмах превращений исчезаю и вновь возникаю уже в иных мирах — мирах смутных, меняющих очертания, дрожащих, как перегретый воздух. И приходит сомнение: все это сон или, вернее, зыбкость зеркального отражения — отражения того, что было и что будет. Но стихия времени окунает вдруг в такую яркую жизнь, что все сомнения и мысли о зыбкости отпадают.

Да вот пример: в пенистых брызгах вынесли меня волны в реальнейший, почти физически осязаемый мир — на берег Эгейского моря… Странно, мне казалось, что я никогда не жил в архаичной Греции. Или только здесь выпало мне такое счастье? Но я все узнавал. Вдали проплыла триера, неподалеку на берегу девушки пели и славили какую-то свою любимую нимфу, по а рядом со мной на камне сидит Гераклит — мудрец древней Эллады.

— Учитель, — говорю я ему. — Я согласен — в одну реку нельзя войти дважды. Но как понять твои слова: день и ночь — одно и то же? Или вот еще: свет и тьма — одно и то же?

— Видишь блики на волне? — лукаво усмехнувшись, отзывается учитель, отзывается голосом каким-то удаляющимся, уходящим в небытие, голосом слабым и неразборчивым, как шум в морской раковине. Сам учитель, затуманившись, исчез, а голос его слился с шорохом морского прибоя и утонул в волнах, опять же в волнах времени. Ах как жаль! Было бы при случае чем поразить капитана: я жил в одно время с удивительнейшим мудрецом Вселенной.

И снова я в одиночестве качаюсь на волнах океана времени. Куда они меня несут? В какие страны и на какие берега? В радужной морской пене вижу вдруг стеклянноструйный занавес дождя, синие изломы облаков. А волны все выше, и на гребне одной из них я взлетел и очутился… на коне! На самом настоящем, всхрапывающем и рыжем, как пламя, коне. Дождь только что кончился, облака разошлись, разлетелись, как синие птицы, и на западе открылся чистый ало-розовый закат. И в груди у меня такая же алая радость: наконец-то! После долгих странствий наконец-то снова увижу Физули.

«Физули», — улыбнулся я. И за что домашние герцога де Грие, Надменного, прозвали его приемную дочь таким звучным восточным именем? За пылкий и своенравный характер, что ли? Ведь ничего восточного нет в ее северной красоте. Лоб ослепительно белый, как снег в лунном свете, мраморные, с легким румянцем щеки и синие-синие глаза. Однако прозвище привилось в замке герцога. Нравилось оно и мне. Выехал я из рощи, увидел на холме замок с чванливо высившимися башнями, и настроение у меня упало. Чванлив, заносчив и сам хозяин замка. Не зря прилипло к нему прозвище — Надменный.

Вот и он, высокий и стройный, стоит у главных ворот. К нему подводят коня, подают рог. Собрался, видимо, на охоту.

— Вон отсюда, холоп! — закричал он, увидев меня. — Слуги! Стража! Гоните его!

Откуда ни возьмись — Физули. Такая же стройная, с гордо посаженной головой. Порода!

— Отец, не холоп это, а доблестный рыцарь из знатного рода, — покраснев от гнева, возразила она. — Обедневшего рода? Ну и что? Я люблю его, и пора к этому привыкнуть.

— Слуги! Стража! В шею его! — свирепел герцог. Обида и гнев вскипели в моей душе. Но что делать?

Стража все равно не подпустит меня к Физули. Я соскочил с коня, опустился на колени и поцеловал ее длинную вечернюю тень. И, вскочив на коня, не спеша удалился.

Получилось красиво и дерзко. «У меня тоже есть гордость», — торжествовал я. Но в душе-то что творилось?! Клокотала ярость, ненависть к герцогу до того застилала глаза, что замок, роща и холмы затуманились, заструились… И опять я качаюсь на волнах океана времени, исчезаю и возникаю… Неужто все? Нет, из тумана возникает прекрасный образ Физули. И вдруг ясно вижу нашу встречу лунной ночью, ее радость и ее слезы. Мы бежали. Но нас поймали. Ее заточили в башне замка, а меня бросили в подземелье. Как мне удалось вырваться оттуда? Не помню. Словно в тусклом, запыленном зеркале, вижу свои странствия и чувствую в груди любовь, тоску и отчаяние…

И все это Великий Вычислитель сулил мне как счастливую жизнь? Обманула, подлая жаба… Но мысль о гнусной образине все испортила. Волны, словно разгневавшись, вспенились, шумно забурлили и швыряли меня из стороны в сторону. Я вижу историю Вселенной то как вечность, то как единый миг. Я живу во всех людях, и все люди живут во мне.

Наконец волны взметнулись ввысь, и океан времени выкинул меня из своего лона… в пространство! Оно не исчезло, как я полагал. Что из того, что Вселенная свернулась в крохотную росинку. Для меня, не имеющего размера, это все равно гигантский шар. И я уже знал… Откуда пришли и продолжают стекаться ко мне знания? Из океана времени, что ли? Но я хорошо знал, что ученые сгоревших цивилизаций смущенно предпочитали называть эту крохотульку первоатомом и даже первичным яйцом, хотя их всемогущий инструмент — математика, их же собственные вычисления подсказывали иную картину: первоатом (а он имеет размеры) будет сжиматься до бесконечности, до сингулярного состояния, как выражаются те же ученые, то есть до математической точки, до нуля и полного исчезновения. Многие ученые и философы пришли в замешательство. Для одних этот нуль — мистика, для других — сам Господь Бог.

Для меня это ни то и ни другое. Видимо, я был неплохим учеником Гераклита, утверждавшего, что свет и тьма — одно и то же. Я пришел к другому, поистине всеохватывающему парадоксу: бытие и небытие — одно и то же! Не бывает бытия без небытия, как не бывает света без тьмы. Тьма — колыбель солнца. Так и небытие — колыбель бытия и всего сущего: звездного сияния и лепета древесной листвы, журавлиного крика и детской улыбки…