Браслет из города ацтеков - Екатерина Лесина

А закончилось все тем, что милость Божия снизошла и на Шикотенкатля и советников его, которые отринули войну и пришли просить о мире. Говорили они про хитрость Мотекосумы, желавшего изничтожить свободомыслящий Тлашкаль нашими руками. Либо же нас – руками тлашкальцев. Заверил Кортес, что не желает зла ни городу, ни людям, но только просит отдыха и права пройти по землям, ибо желает он встретиться с Мотекосумой…

И, вспоминая о прошлом пути, я меньше думаю о нынешней дороге, что ведет нас в неизвестность. Порой нам встречаются поселения, которые Тлауликоли предпочитает обходить стороной. И тем удивительнее было его решение остановиться. Деревня, им выбранная, была велика, в центре ее возвышалось строение из белого камня. Прочие же дома – глиняные и деревянные – сделаны были аккуратно. Вокруг простирались поля, разделенные узкими каналами.

Стоило нам приблизиться, как из селения вышли люди. Окружив нас, они заговорили, и я удивился тому, что не понимаю сказанного. А присмотревшись, понял, что и люди отличаются от мешиков.

Они были высоки и смуглы, однако кожа их не имела темного глиняно-красного оттенка и отливала золотом. Узкие лица обладали приятными чертами, более мягкими, нежели у мешиков, а глаза были не черными, а светло-ореховыми.

Мужчины, столь же статные, как Тлауликоли, носили украшения из перьев и звериных зубов, а женщины разрезали мочки ушей и вставляли в отверстия золотые диски.

Увлеченный, я не заметил, как толпа стала огромной. Ко взрослым присоединились дети, каковых в деревне имелось великое множество. И казалось, что все жители, от младенца до немощной старухи, вышли поглядеть на нас.

Люди переговаривались, указывали пальцами и всячески демонстрировали свое удивление. Однако не виделось мне в том злости, и потому появившееся опасенье исчезло.

Отыскав взглядом Тлауликоли, я убедился, что он спокоен. Ягуар разговаривал с молодым мужчиной, чье лицо и тело были разрисованы белой краской, а с плеч свисал плащ из звериных шкур. В одной руке дикарь сжимал копье с наконечником из черного обсидиана, а со второй свисал плетеный щит.

И когда говорившие повернулись ко мне, я удивился их сходству.

В деревню нас все же впустили, и если Тлауликоли встречали с явной радостью, то я, Педро и прочие пленники вряд ли могли считаться желанными гостями. Нас с Педро заперли отдельно от тескокцев, и мы не знали, стоит ли радоваться тому.

– Нас убьют здесь? – это был первый вопрос, заданный Педро за многие дни пути.

Я принялся уверять, что Тлауликоли просто дает отдых и нам, и своим людям, а здешние жители миролюбивы, но по глазам Педро понял – он не верит мне.

– Ты якшаешься с дикарями, – сказал он и повернулся к стене. – Они украдут твою душу.

Тем же вечером появился Тлауликоли и еще трое, которых я прежде не видел. Одежды из тонкой ткани, обилие золотых украшений и перья в волосах сказали мне, что эти люди знатны и богаты. Они же смотрели на нас, грязных и оборванных, переговаривались и смеялись. И лишь Тлауликоли оставался мрачен. Наконец он сказал что-то резкое на языке, которого я не понял, а потом обратился ко мне:

– Сегодня состоится моя свадьба. И если ты взялся писать про все, то напиши и про нее.

Я перевел его слова для Педро, и тот хрипло рассмеялся:

– Напиши, братец пресвятой! А то и обвенчай! Благослови дикаря!

– Мне не нужно благословение, – на ломаном испанском ответил Тлауликоли. – Как не нужна и милость вашего бога.

И прежде, чем я высказал свое удивление, Тлауликоли ушел, и с ним же ушли прочие. Я же принялся размышлять о том, где мог Тлауликоли выучить наш язык и отчего скрывал знание.

Педро, убедившись, что мы остались одни, подполз ко мне и протянул стянутые веревками руки.

– Что ты делаешь, братец? – зашептал он, брызжа слюной в лицо. – Зачем ты разговариваешь с ним? Зачем слушаешь его? Зачем делаешь то, что он тебе велит?

– А что мне делать?

– Убить, – убежденно ответил Педро. – Он не связывает тебя. Он поворачивается к тебе спиной. Ударь. Возьми камень и ударь. Только хорошенько, изо всех сил… Черепушка хрустнет, и все…

Он снова рассмеялся, и, к превеликому своему ужасу, я понял, что Педро не свят – безумен.

Вечером за мной вновь пришли, на сей раз двое молодых воинов из свиты Тлауликоли. Выходя из комнаты, я обернулся. Педро лежал, прижавшись щекой к земле, и хотя с губ его не слетало ни слова, но в движении их я прочел услышанное:

– Убей!

Но не было гнева в сердце моем. И впервые подумал я о том, что́ из содеянного нами в Новой Испании сделано к вящей славе Божией, а что – из-за проклятого металла, помутившего разум и сломившего дух.

Нет, я по-прежнему полагал, что Господь милосердный и Дева Мария ниспослали Кортесу вдохновение и направили стопы его сюда с целью низвергнуть кровавых идолов. Однако же нам, исполняющим волю Его, следовало бы действовать иначе.

Страшны были сии сомнения, и потому отринул я их, решив, что в день нынешний перестану быть пленником и монахом, но стану просто гостем на чужой свадьбе.

А следует сказать, что обычаи мешиков и тут отличались от наших, и хоть были странны, но виделись мне разумными.

Не каждый молодой человек мог взять себе жену, буде пожелает. Сначала он испрашивал согласия не только у родителей, но и у наставников. Устраивался пышный пир, на котором отец или иной старший родич преподносил учителям топор, рассекая тем самым связь, что возникала меж учеником и учителем. А наставники, принимая дар, наставляли жениха, наказывая ему быть достойным человеком и храбрым воином.

Родственники же находили невесту, засылая в дом специальную женщину-сваху, каковая и вела разговор с родичами девушки. А уже когда все было сговорено, тогда семьи собирались на совет и решали, в какой день состоится свадьба. И это тоже было мудро.

Само же торжество случалось так: днем в доме невесты собирались женщины и девушки. Они приносили дары, пели песни, помогали невесте надеть свадебный наряд и раскрашивали ее лицо светло-желтой краской. Наряженная в лучшие одежды, сидела она на возвышении, будто бы была королевой, и подходили к ней старейшины из дома жениха, кланялись и говорили учтивые слова:

– Бедное дитя! Ты должна покинуть своих отца и мать. Дочь наша, мы радушно принимаем тебя и желаем тебе счастья.

А она отвечала:

– Ваши сердца добры ко мне, ваши слова, сказанные мне, драгоценны.

И так продолжалось до темноты. Когда же солнце уходило на покой, невесту переносили в дом жениха. Крепкая старуха сажала ее на плечи и по пути давала наставления и мудрые советы. А сопровождали старуху два ряда женщин и незамужних девушек, которые несли факелы и пели песни.

Это зрелище я и увидел. Медленно ступала огромная старуха, лицо которой изрезали морщины, а волосы иссушила седина, однако телом она оставалась крепка и стати была мужской. Невеста же, восседавшая на спине ее, гляделась крохотной. Вокруг же кружились женщины в цветастых нарядах. Поглядеть на свадьбу собрались люди со всей деревни. Многие выкрикивали какие-то слова, видимо, желая молодоженам всякого счастья.

Когда процессия достигла места, где стоял дом жениха – а Тлауликоли выбрал самый большой и красивый из домов селения, – навстречу вышел Ягуар. С легкостью снял он невесту и поставил рядом с собой, только тогда я увидел, что девочка эта едва-едва достигает макушкой плеча Тлауликоли. А еще, что она юна и прекрасна.

Невесте и жениху подали курительницы, а после препроводили в дом, и там продолжалась церемония. Признаться, я плохо запомнил происходящее, ибо смотрел лишь на лицо невесты.

Киа… водяной цветок… лилия? Хрупкая водяная лилия, чьи лепестки столь нежны, что не в силах вынести прикосновения солнца. И оттого стыдлива, скрывается она во глубине вод, дожидаясь ночной прохлады. А дождавшись – раскрывается, радуя глаза луны.

И так же будет радовать она сердце супруга, если это сердце вообще способно испытывать радость. Он жесток и свиреп. Он зверь, который не способен ценить истинную красоту. И он лишь исполняет обещание, данное некогда. Он ест с ее рук, усмиренный обычаем. А она робко улыбается, думая, что никто не видит этой улыбки.

Я видел. Я, Алонсо, отрекшийся от мира, видел и страстно желал в мир вернуться. Когда же молодые удалились в отведенные им покои, сердце мое заныло от ревности. И, гася ее, я пил и ел, плясал дикарские пляски, стыдясь того, что творю.