Книга скворцов - Роман Шмараков

Тут он замолчал.

– И что сказал настоятель, когда это увидел? – спросил Фортунат.

– Ничего, – отвечал госпиталий, – потому что он этого не увидел. В тот год Фаэнцу постигло великое наводнение: воды Ламоне поднялись до ступеней лестниц, что ведут к церкви святого Мартина, а в городе ставили заграды подле ворот епископского дворца; а поскольку обитель стояла в низине, речные воды залили портик, истребив всякую память о том, что здесь творили келарь и апулийцы. Когда вода сбыла, на всей стене уцелел только в дальнем углу один эламит, изображенный, надо сказать, с большим искусством: во всей его позе, в том, как он прислушивается и вглядывается, видно, что он совершенно не понимает, что здесь происходит.

XII

Келарь сказал:

– Оставим тех, кому недостает поденного разума, и вернемся к тем, кто, будучи наделен природной проницательностью, не лишен и желания ее применять, ибо эти люди во всех отношениях поучительнее. Бывает так, что божественная сила не удостоивает действовать посредством случая, но являет себя прямо, дабы человек не мог оправдаться тем, что ее не узнал. Император Октавиан Август, подчинивший мир римскому владычеству, так был любезен сенату, что хотели чтить его как бога, он же, не желая слыть бессмертным, призвал Сивиллу, чтобы узнать, родится ли в мире кто-нибудь больше него. Он созвал совет в самый день Рождества Христова, и когда Сивилла в царской палате предавалась прорицанию, в полдень окрест солнца явился золотой круг и в нем дева прекраснейшая, с младенцем на лоне, а Сивилла, указав на него Цезарю, молвила: «Этот младенец больше тебя; поклонись ему». С того дня палата, где она прорицала, была освящена в честь Девы Марии и доныне носит имя Алтаря Небесного, Октавиан же, воскурив фимиам божественному Младенцу, запретил звать себя богом. Впоследствии и Тиберий, убежденный письмами Пилата, был не против того, чтобы римляне приняли почитание Христа, но сенат отверг это, поскольку не его властью Христос сделался Богом. Пример обратного – император Юлиан, однажды совершавший жертву Гекате с пышностью, какою он привык облекать свое неразумие: свистели флейты, стояла чреда тельцов, увитых кипарисом, и старик в священной повязке, вспоров коровью утробу и вытянув дымную требуху, вглядывался в нее, как в праздничное представление. Вдруг он побледнел и воскликнул: «Что я делаю? Какой-то бог вторгся в наше таинство, сильней, чем могут снести наши кубки с молоком, венцы и телячья кровь. Я вижу, тени, нами призванные, реют прочь; Персефона отступает в ужасе, ее факелы гаснут, а бич чертит по праху; не впрок ни тайный шепот, ни фессалийские клятвы, ни жертвы: никто не возвращается. Видишь, огонь меркнет в кадиле, остывает белая зола? видишь, бальзам проливается из чаш и сохнет лавр в торжественных венках? Кто-то из христиан замешался среди нас: найди его, государь, изгони вон, начнем обряды заново и, может быть, вернем себе Прозерпину». С этими словами он без чувств повалился наземь, а император кинулся в толпу, заглядывая в каждое лицо и ища меж людьми христианина, словно карманного вора; так-то они ликовали со своим небом, так праздновали, в страхе и трепете, что посетит их таинства настоящий бог.

XIII

– Ты верно сказал, – начал госпиталий, – что никакие ухищрения не позволяют человеку обойти судьбу, ибо, по мудрому замечанию Цезаря Траяна, никому еще не удавалось убить своего преемника, и все же таково упрямство нашей природы, что не иссякает толпа ищущих знать будущее и мешающих другим прийти к этому знанию. Император Адриан затворил Кастальский источник каменной плотиной, поскольку, сам получивший предсказание власти от вещих вод, боялся, как бы они не наставили в этом кого-нибудь еще; и я не буду приводить несметные примеры, как люди, запершись в своих комнатах, добивались намеков на свою блестящую судьбу такими способами, какие могут приманить не бесов, но разве что божество смеха, меж тем как императоры со своей выси ревниво следили за всяким, кто выдавался блеском дарования или скудостью разума. Либона Друза из семейства Скрибониев, человека молодого, неопытного и неосторожного, один из его ближайших друзей втянул в увлечение посулами халдеев, таинствами магов и толкователями снов, напоминая ему, что Помпей его прадед и что весь его дом – словно чащоба статуй прославленных предков, тревожа в нем честолюбие и склонность к роскошеству, сам же прилежно собирал свидетелей всякому его опрометчивому шагу и добивался встречи с императором, дабы донести о преступлении и его виновнике. Тиберий через посредников выслушивает его речи, а меж тем жалует Либона претурой, вводит в число своих сотрапезников, беседует с ним, лелея гнев глубоко в сердце, пока Фульциний Трион, жадный до дурной славы, не получает доноса от какого-то Юния, что Либон просил его вызвать заклятиями тени из преисподней. Донос сделал то, чего ждали от заклятий: Трион подымается на запах крови, летит к консулам, пробуждает сенат; сенаторы стекаются для расследования; Либон, облекшись в черное, ходит из дома в дом по родственникам, ищет спасения и находит лишь страх. В сенат его приносят на носилках, и Тиберий с недвижным лицом внемлет его мольбам и смотрит на протянутые руки. Четыре обвинителя, толкаясь, словно тени перед тенарским выходом, оспаривают друг у друга заключительную речь; читают письма Либона, вздорные и жалкие, находят в них тайный грозный смысл и решают пытать его рабов, а поскольку старинный закон запрещает прибегать к этому в делах о жизни и смерти господина, то сперва купить рабов Либона на счет казны. Либон просит на день отложить разбирательство и, вернувшись домой, просит Тиберия о прощении; ему отвечают, чтобы просил у сената. Дом его окружен воинами, их видно и слышно у самого входа. Либон затевает трапезу, чтобы насладиться напоследок, но, изнуренный ею, зовет, чтобы его убили, хватает рабов за руки, сует им меч, они же в трепете разбегаются, опрокидывая лампаду на столе, и, погруженный в могильном мраке – а кстати, Фортунат, посмотри, как там скворцы, не разлетелись ли?

– Все то же, – отвечал Фортунат, отходя от дверей: – они спустились совсем низко, я поглядел сквозь щелку – чаща перьев, клювов и глаз; нечего и думать, чтобы выйти отсюда.

– Цицерон где-то говорит, – сказал госпиталий, – что через широкие отверстия хороший вид на сады уже не так пленителен; кажется, то же относится и к ужасным видам; если хочешь, мы поговорим об этом позже, а пока я закончу с Либоном. Оставшись один в непроглядном мраке, двумя ударами он пронзает себе утробу. Рабы сбежались на его стон, а воины ушли. В сенате же его дело разбиралось с неослабным прилежанием; Тиберий клялся, что просил бы сохранить ему жизнь, если бы Либон не опередил его милосердия, а день его самоубийства было постановлено считать праздничным.

XIV

– В самом деле, принято считать, что ведение мертвых отличается от нашего, что доказывается, например, словами Палинура, который, встретясь Энею в сенях ада, просит отыскать Велийскую гавань и предать его земле, ибо он туда волнами выброшен. За это многие жестоко попрекают Вергилия, ибо Велии основаны и наречены в царствование Сервия Туллия, лет через шестьсот по Энеевом прибытии. Подобные вещи терпимы, когда по предвосхищению произносятся самим поэтом, как например «к лавинийским пришел берегам» и тому подобные, ибо поэт знает, что совершится позже; однако, вложенные в уста даже не Энею, но простому моряку, они ничем не оправданы. Те же, кто хочет защитить Платона поэтов, говорят, что он непременно исправил бы это, или объясняют даром прорицания, который получают умершие, ибо, как говорится, «чего не знают там, где знают Знающего все»; а что Эней не отыщет Велийскую гавань, поскольку он не автор и не покойник, так это они сносят легко.

– Может быть, Вергилий ненароком приписал людям, о которых рассказывает, знания, коими сам обладал, – сказал келарь. – Всем известно его магическое искусство: он в Неаполе сделал медную муху, которая отвадила от города всех мух; на горе он разбил прекрасный сад, где стояло медное изваяние, поднесшее к своим устам витую трубу, и когда южный ветер входил в эту трубу, тотчас менялся на противный. С южным ветром приносило от Везувия густой дым, что опалял и разъедал виноградники и нивы, Вергилий же спас эти края, и пока стояла в саду статуя, все оставалось, как он устроил. Своим математическим искусством он принудил всякого, кто оказывался в тени одной горы, быть добродетельным, поскольку все ухищрения на вред ближнему оставались там бездейственными. Не буду рассказывать, чего он добился подле городских ворот, что смотрят на Нолу, дабы не отходить от нашего предмета.

– А что он сделал с самой Нолой! – подхватил госпиталий. – Как по мне, вот образец магического искусства, ни с чем не сравнимый. Ведь у него во второй книге «Георгик» сперва было написано: «Богатая Капуя и соседственная Везувию Нола», но когда ноланцы отказали ему провести воду в деревню, Вергилий в досаде вычеркнул Нолу и заменил каким-то берегом. Разве это не чудотворная мощь – одним манием руки сделать бывшее небывшим, у целого города отнять бессмертную славу и пролить ее над безымянным местом, как ливень над морем?.. Впрочем, в той же магии был искусен и Тиберий Цезарь: когда один архитектор подправил накренившийся портик, обернув овечьей шерстью и потянув целым лесом лебедок, Тиберий, завидуя его успеху, не позволил внести его имя ни в какие записи, а потом еще и выслал из города.