У штрафников не бывает могил - Владимир Першанин

Вначале никто не стрелял. Связываться с массой немцев, превосходящих остатки роты в несколько раз, было бы неразумно.

Наверное, не связались бы, не похоронив в братской могиле полтораста человек (а сколько еще умерло в санбате?). И Тимарь приказал открыть огонь из трофейной 50-миллиметровки и двух станковых пулеметов.

Вначале колонна лишь ускорила шаг. Наши пулеметы не слишком ее доставали. Но двухкилограммовые снаряды скорострельной пушки находили цель. Пушкарь не жалел боеприпасов. Трое его добровольных помощников едва успевали вскрывать новые ящики и отбрасывать в стороны золотистые гильзы, мешавшие под ногами.

Основная масса немцев продолжала движение на юго-запад. Видимо, это был единственный путь из окружения, но мы отжимали беглым огнем колонну севернее, там, где уже находились наши войска. Торопливо уходящая колонна, теряя ценное время, вынуждена была вступить с нами в бой. Стучали ответные очереди, начали пристрелку два миномета. Мины сыпались, нащупывая наше трофейное орудие. Ближе… еще ближе… теперь перелет. Вилка!

— Пушкарь, беги! — кричали ему.

Капитан и сам уже понял ситуацию. Бежал, уводя свою команду в сторону. Мина взорвалась рядом с ним. Тело подбросило метра на два, а на снег упал уже укороченный бесформенный обрубок. Еще штук восемь мин взорвались вокруг «пятидесятки», оторвали колесо, вывернули откатник. Орудие уткнулось стволом в землю.

Когда я подбежал к Пушкарю, капитан был мертв. Ему оторвало обе ноги до колен и правую руку. Помощники отделались легкими ранениями. Неожиданная гибель товарища потрясла меня. Он уцелел в двух лобовых атаках, его ждала молодая жена и двое сыновей. Еще утром мы пили вместе чай с сухарями. И вот она, смерть…

Мы похоронили капитана, сколотив из досок от снарядных ящиков неуклюжий гроб. Пушкарь был хорошим человеком и смелым командиром. Он и сейчас стоит у меня перед глазами, кудрявый, крепкий. И еще запомнилась фотография его жены и детей.

Я не хочу расписывать его последний бой как подвиг. Наверное, капитан не слишком рвался к орудию, понимая, что легкая 50-миллиметровка не сделает погоды и не разгонит колонну. Он просто получил приказ, а дальше действовал как умелый и азартный артиллерист. Не зря же осталось в памяти его прозвище — Пушкарь.

Он успел выпустить штук сорок снарядов. Мы сходили и посмотрели, куда он стрелял. Нам было это важно. Среди воронок лежали шесть трупов и разбитый догорающий мотоцикл. Мы прихватили кое-какие мелкие трофеи, два автомата, оба без патронов, и вернулись к себе. Мой ординарец Савельев рассуждал:

— Да еще раненых десяток было, не меньше. Нормально стрелял товарищ капитан. А офицеров убитых могли с собой унести.

— И генералов тоже, — буркнул Матвей Осин.

Глава 8

Вторая половина апреля. В разгаре теплая весна, днем можно загорать. Мы размещаемся в прибрежном лесу возле реки Серет, западнее румынского города Ботошаны. Палатки, землянки, кухня под навесом. Отдельно штабной блиндаж, где размещаются капитан Тимарь и замполит Зенович.

Рота обновилась практически полностью. Вокруг новые лица, идет учеба. За плацдарм на Талице, а в основном учитывая успехи фронта, почти все офицеры и сержанты из постоянного состава получили награды. Николай Егорович Тимарь и мой дружок Василь Левченко — новенькие блестящие ордена Отечественной войны 2-й степени. Кроме того, Левченко присвоили звание «лейтенант».

Замполит Зенович и командир первого взвода Малышкин получили ордена Красной Звезды. Малышкин — посмертно. Фельдшер Бульба, двое сержантов и я получили медали «За боевые заслуги». Мне также присвоили звание «старший лейтенант».

Я рад и званию, и награде. Три года после окончания училища в лейтенантах ходил. Некоторые из выпускников Ростовского училища за эти три года стали капитанами и даже майорами. Но большинство погибли или пропали без вести в сорок первом — сорок втором.

Старший сержант Матвей Осин, несмотря на представление, награды не получил. Бывших штрафников награждают редко. Зато он зачислен в штаты штрафной роты. Вспоминаю старую восточную пословицу из Ходжи Насреддина: «Лучше долбить камни с умным, чем есть халву с дураком». Осин, как и Бульба, оставшись после отбытия наказания в штрафной роте, верил капитану Тимарю, Зеновичу, нам, командирам взводов, и не захотел уходить из коллектива.

Тимарь направлял наградные листы на погибших штрафников Пушкаря и Бакиева. В штабе ответили, что все погибшие в ходе боевых действий рядовые переменного состава реабилитированы, им возвращены прежние звания, награды, а семьям будет начислена пенсия в установленном законом порядке. Оснований для дополнительных наград не усматривается.

Не усматривается! Мы дружно возмущаемся. Если бы Султан Бакиев и Пушкарь не поддержали атаку гранатами и пулеметным огнем, неизвестно, чем бы все кончилось. Ладно, чего зря попусту языком молотить! Погибли ребята, земля им пухом. Горе для семей, а ордена, медали — это так… знак нашего уважения.

Не все складывается, как бы этого хотели. Бывшего полицая Терентьева реабилитировали как получившего ранение. Рана пустяковая, но здесь важен принцип — «искупил вину кровью». Левченко откровенно жалел, что не влепил Терентьеву очередь в спину.

Неприятная история получилась с моим ординарцем Женей Савельевым. Он учился в Саратовском военном училище, был исключен за разговоры о сильной немецкой технике и больших потерях наших войск. Мальчишка! Ему всего семнадцать лет тогда было.

Попав на фронт, неплохо воевал, но его снова подвел длинный язык. Ляпнул что-то не то и за «паникерство» получил аж три месяца штрафной роты. Политработники за ним следили, возможно, спровоцировали. Повезло, что политическую статью не повесили. С такими статьями на фронте не оставляли. Отправляли прямиком лет на десять за Урал, лес валить. Десять лет мало кто выдерживал.

После боев на Талице нашу роту каким-то чудом нашел отец Женьки. Подполковник, командир тяжелого артиллерийского дивизиона. Меня удивило, что отец, несмотря на возраст, большой опыт (воевал еще в Первой мировой), занимал скромную должность командира дивизиона. Вместе с Тимарем, Зеновичем и со мной выпили, поговорили. Отец просил освободить сына и хотел забрать к себе в дивизион.

Бумаги мы оформили за час, но дальше пошла волокита. Оказалось, что Савельев-старший служил в войсках Врангеля, а затем перешел на службу в Красную Армию. В тридцатых годах был уволен, но в сорок первом году вновь призван, как специалист по тяжелой артиллерии. Карьеру с такой биографией он не сделал, хотя получил подполковника и два ордена.

Капитана Зеновича вызвали в штаб и отчитали за политическую близорукость. Отец и сынок — одного поля ягоды, и не зря Савельев-младший получил три месяца штрафной роты. Срок не кончился? Не ранен? Ну и пусть отбывает три месяца, как положено, до следующего боя.

Отец Женьки уезжал, с трудом скрывая слезы. Просил, чтобы я последил за мальчишкой — единственный сын в семье. Не выдержав, расплакался и Женька. Я пообещал держать его при себе и сберечь. И подполковник, и я хорошо знали цену человеческой жизни на войне. Трудно уберечь человека в штрафной роте, даже если очень хочешь. У нас офицеры в каждом бою гибнут, а чего уж говорить про рядовых!

Роту частично укомплектовали еще на Украине. Потом перебросили в Румынию, возможно, для какой-то срочной операции. Но людей не хватало, и формировку продолжили.

Каждую неделю приходят под конвоем 10-20 осужденных. Конвоируют строго, потому что здесь уже заграница. Мы расписываемся в нескольких приказах о правилах поведения среди местного населения. За украденную курицу, согласно приказу, можно угодить под трибунал.

— А если у кого уже максимальный срок — три месяца, — рассуждает Осин, — значит, расстрел за курицу?

Все смеются. Километрах в трех от нас располагается небольшое румынское село. Я ходил туда вместе с замполитом Зеновичем. Беднота жуткая. В некоторых домах земляной пол, детишки бегают сплошь босиком, на мужиках штаны из мешковины и куртки из такой же дерюги. Впрочем, те, кто помоложе, щеголяют в перешитых румынских пехотных куртках. Сапоги — редкость. Самодельные чуни, грубые башмаки и наши русские ботинки.

Кстати, при переходе границы большинству советских солдат обменяли ботинки с обмотками на новые кирзачи. Офицеры, пошустрее, умудрились обзавестись даже юфтевыми сапогами. Ну, а лишняя обувь, как и положено, списывалась, а потом менялась на вино и румынский самогон.

Женщины-румынки, чернявые, похожие на цыганок, закутаны в бесформенные платья-балахоны. При нашем появлении встают и уходят. Румыны хоть и слабые вояки, но союзники немцев и прославились грабежами. Но в отличие от других фашистских союзников в карательных акциях почти не участвовали. Особой злости мы к ним не испытываем. Мужчины при встрече улыбаются, снимают шляпы и, кланяясь, вежливо здороваются.