В поисках Аляски - Джон Грин

— Может, не слишком удачное решение — второй вечер подряд пить? — попробовал возразить Такуми, когда Аляска взялась за вино.

— Но на удачу рассчитывают только обсосы. — Она улыбнулась и поднесла бутылку к губам.

На ужин у нас было печенье с солью и кусок чеддера, который притащил с собой Полковник, мы запивали его теплым розовым из бутылки. А потом сыр кончился — что ж, больше «Земляничного холма» влезет.

— Надо сбавить обороты, или меня вырвет, — констатировал я, когда мы допили первую бутылку.

— Прости, Толстячок. Я не заметил, чтобы кто-то силой держал твою пасть открытой и вливал туда вино, — ответил Полковник, швырнув мне бутылку «Маунтин дью».

— Ты слишком милосерден, если называешь это говно вином, — отрезал Такуми.

А Аляска вдруг объявила:

— Лучший день/худший день!

— Чё? — удивился я.

— Если будем просто пить, мы все сблюем. Поэтому, чтобы замедлить ход, поиграем в одну игру. Лучший день/худший день.

— Ни разу о такой не слышал, — ответил Полковник.

— Это потому, что я ее только что выдумала. — Аляска улыбнулась.

Она легла на бок поперек двух тюков сена, предзакатный свет подчеркнул зелень ее глаз, а ее загар в последний раз напомнил об ушедшей осени. Она лежала приоткрыв рот, и я подумал, что она уже, наверное, пьяна, когда заметил ее взгляд — она была где-то далеко. Глаза пьяные и стеклянные, отметил я и, лениво любуясь ею, подумал, что да, наверное, я и сам слегка нетрезв.

— Клево! А как и-играть? — спросила Лара.

— Каждый рассказывает про лучший день в своей жизни. Кто рассказал самую классную историю — может не пить. А потом все рассказывают про самый плохой день, и опять — кто круче, тот может не пить. И так далее — что там на втором месте самое хорошее и самое плохое, пока кто-то из вас не сдастся.

— А с чего ты взяла, что это будешь не ты? — поинтересовался Такуми.

— Потому что я и пью лучше всех, и рассказываю лучше всех, — ответила она. С такой логикой трудно было спорить. — Ты начинаешь, Толстячок. Лучший день во всей твоей жизни.

— Гм… А подумать минутку можно?

— Если думать приходится, значит, все было не настолько-то и хорошо, — отметил Полковник.

— Пошел ты.

— Ой, какой нежный.

— Самый лучший день в моей жизни — сегодня, — начал я. — Подробности таковы: я проснулся рядом с очень красивой девушкой из Венгрии, было холодно, но не слишком, я выпил чашку едва теплого растворимого кофе и поел хлопьев без молока, а потом мы с Аляской и Такуми гуляли по лесу. После чего мы играли в блинчики на реке, может, звучит это глупо, но это не глупо. Я не знаю. Вот солнце сейчас такое, тени длинные, а свет такой яркий, но мягкий, как бывает перед закатом, понимаете? В таком свете все кажется лучше, красивее, и сегодня как бы все как раз в таком свете. Ну, то есть я ничего не делал. Я просто сидел, смотрел на Полковника… что там еще… Да не важно. Просто отличный день. Сегодня. Лучший день в моей жизни.

— Ты думаешь, что я красивая? — спросила Лара и стыдливо засмеялась. Я подумал: Сейчас хорошо бы посмотреть ей в глаза, но не смог. — Но я из Румынии!

— Блин, твой рассказ оказался куда лучше, чем я предполагала, — призналась Аляска. — Но я тебя все равно сделаю.

— Давай, детка, — сказал я.

Подул ветер, склоняя к земле высокую траву за сараем, и я накинул спальник на плечи, чтобы не замерзнуть.

— Самый лучший день в моей жизни был девятого января тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Мне было восемь лет, мы с мамой поехали в зоопарк. Мне понравились медведи. А ей — обезьяны. Отличнейший день. Конец.

— И все? — удивился Полковник. — Лучший день всей твоей жизни?

— Ага.

— А мне нрави-ится, — сказала Лара. — Я тоже люблю обезьянок.

— Слабовато, — оценил Полковник. А я подумал, что это не история слабая, а опять Аляскина нарочитая туманность, она просто в очередной раз решила продемонстрировать свою таинственность. Но хоть я и не сомневался в том, что она поступила так намеренно, я не мог понять: Что, блин, такого хорошего в зоопарке?

Но я не успел спросить, потому что заговорила Лара:

— Моя очередь. У меня все просто. Лучши-ий был день, когда я сюда при-иехала. Я знала англи-ийский, а мои роди-ители — нет, и-и мы сошли с самолета, нас в аэропорту встрети-или родственни-ики — тети и-и дяди, которых я раньше ни-икогда не ви-идела, мама с папой были так счастли-ивы. Мне было двенадцать лет, и-и меня до этого всегда воспри-ини-имали как малышку, а тогда впервые оказалось, что роди-ители не могут без меня обойти-ись и-и относятся ко мне как к взрослой. Потому что они-и языка не знали, да? Я и-им помогала еду заказывать, заполнять имми-играци-ионные и-и налоговые бумаги и-и все такое, вот, и-и они в тот день перестали ко мне как к ребенку относи-иться. К тому же в Румынии мы были бедняками, а теперь вроде как богатые. — Она рассмеялась.

— Хорошо, — Такуми улыбнулся, — я проиграю, потому что у меня лучший день был, когда я лишился девственности. И если вы хотите, чтобы я вам это рассказал, вам придется напоить меня посильнее.

— Неплохо, — сказал Полковник. — Совсем неплохо. А про самый лучший день в моей жизни услышать хотите?

— Чип, ты должен рассказать, мы же в игру играем, — ответила Аляска с явным раздражением.

— Мой лучший день еще не наступил. Но я знаю, как это будет. Я частенько его представляю. Лучшим днем в моей жизни будет тот самый день, когда я куплю своей маме огромный дом, блин. Не в лесу где-нибудь, а в самом центре Маунтин Брука, среди особняков выходников. Среди ваших домов. И я куплю его не в кредит. А за наличность. Я привезу туда маму, открою перед ней дверь машины, она выйдет и посмотрит на дом — металлический забор, два этажа, все дела, — я отдам ей ключи и скажу: «Спасибо». Блин, она помогала мне заявку в эту школу заполнять. Отпустила меня сюда, а это не легко для тех, кто живет в наших краях, — разрешить сыну поехать учиться куда-то еще. Вот такой у меня будет лучший день.

Такуми поднес бутылку к губам и сделал несколько глотков, а потом передал мне. Я выпил, потом Лара, а потом и Аляска запрокинула голову и быстро вылила в себя оставшуюся четверть.

Открывая следующую бутылку, она улыбнулась Полковнику:

— Этот раунд ты выиграл. А худший день?

— Самый страшный день был, когда ушел папа. Он у меня старый — сейчас ему лет семьдесят, — и когда он на маме женился, уже старый был, и даже при этом он ей изменял. Она его застукала, взбесилась, он ее ударил. Она его выгнала, и он ушел. Я был тут, мама мне позвонила, но про измену и про то, что он ее побил, рассказала только потом. А тогда просто сообщила, что он ушел и больше не вернется. И я его больше не видел. Когда я только узнал, я целый день ждал, что он позвонит мне и объяснит. Но он не позвонил ни тогда, ни позже. Я-то надеялся, что он хоть попрощается или типа того. Это был самый плохой день в моей жизни.

— Черт, меня ты опять сделал, — признался я. — У меня худший день был в седьмом классе, когда Томми Хьюит нассал на мою спортивную форму, а учитель сказал, что я обязан переодеться или он мне двойку поставит. Двойка по физре в седьмом классе, понимаете? Есть вещи и пострашнее. Но тогда для меня это значило очень много, я заплакал, попытался объяснить преподу, что произошло, но мне было дико стыдно, а он орал, так что я надел эти зассанные шорты с футболкой. В тот день я перестал переживать из-за того, что делают другие люди. Вообще перестал расстраиваться — из-за того, что я лузер, что у меня нет друзей… и все дела. Так что в целом, наверное, мне это пошло на пользу, но тогда я чувствовал себя просто кошмарно. Ну, вы представьте, я играю в волейбол или во что там в обоссанной майке, а Томми Хьюит похваляется перед всеми своей выходкой. Хуже со мной ничего не было.

Лару моя история рассмешила.

— Майлз, изви-ини.

— Все нормально, — ответил я. — Главное, ты про себя тоже расскажи, чтобы и я посмеялся. — Я улыбнулся, и мы еще похохотали вместе.

— Мой лучши-ий день, наверное, был одновременно и-и худши-им. Потому что мне при-ишлось все оставить. Ну, то есть, может, вам это покажется глупым, но и-и детство кончилось, ведь, как прави-ило, двенадцати-илетним не при-иходится разби-ираться с формами W-2.

— Что это за формы W-2? — не понял я.

— Вот об этом и-и речь. Налоговые документы. Так вот. Тот же самый день.

Я думал о том, что Ларе всегда приходилось говорить за родителей, и она не научилась говорить за себя. Я тоже это плохо умел. Эта важная черта была у нас общей, такой личный выверт, которого не было ни у Аляски, ни у кого другого, хотя по определению получалось, что мы с Ларой ничего друг другу сказать не могли. Так что, может, все дело было в предзакатном свете, блестевшем в ее темных, подкрученных наскоро волосах, но мне вдруг захотелось ее поцеловать; чтобы целоваться, говорить не обязательно, воспоминания о том, что меня вырвало ей на джинсы, после чего мы долго не разговаривали, растаяли как дым.