Обезьяны - Уилл Селф

— «Рррряв!» Что это с вами, ребята, — замахал лапами вожак, — сидите тут на земле, как какие-нибудь бабуины! Я-то думал, вы уже давно разобрались с этой рыжей бестией.

— Мы не можем залезть на дерево, вожак, — взвились в воздух шесть лап. — Ствол вымазан чем-то антилазательным.

Буснер пощупал дерево. Подростки показывали правду. Ствол был покрыт слоем скользкого пластика, на котором красовалась прикрученная проволокой табличка: «По решению совета округа Камден, в связи с программой по пересадке зеленых насаждений, осуществляемой в этом году, на Примроуз-Хилл временно запрещено лазать по деревьям».

— «Рррряв!» Чертов восемьдесят седьмой год! — показал вожак подросткам.

— Чертов восемьдесят седьмой год! — чинно отмахнули ему шесть лап.

— На свете не было ничего, — продолжил вожак, — повторяю, ничего, что сказалось бы на жизни юных шимпанзе нашего города столь же отрицательно, сколь последствия великого «уч-уч» урагана восемьдесят седьмого года!

Буснер опустил лапы, затем предостерегающе поднял вверх палец. В ответ в воздух столб же предостерегающе, но исподтишка поднялись три других пальца поменьше. Впрочем, Буснер этого не заметил, его несло — его всегда несло, когда он принимался поучать своих потомков. Не заметил диссидентствующий специалист по нейролептикам и того, что упомянутые пальцы старательно-издевательски повторяли за его лапами все последующее:

— Ничего — за исключением реакции правительства, реакции совершенно неадекватной. Чем, хочу я спросить у этих мыслителей, должны заниматься лондонские старшие подростки, если им не позволено даже по деревьям лазать? Вот причина, по которой ваши собратья превращаются в малолетних преступников. И в этом нет ничего удивительного!

Тут с дороги донесся гудок клаксона — Прыгун подкатил к выходу из парка. Звук был странный: нажавший, кажется, до смерти боялся побеспокоить тех, чье внимание хотел привлечь.

— А теперь, — продолжил Буснер, — мы направляемся в «Чаринг-Кросс» навестить этого бедолагу. Вы все будете вести себя абсолютно безупречно — вы меня хорошо поняли «хуууууу»?

— Да, сэр.

Чарльз запустил в белку, которая рискнула спуститься вниз по стволу, последний камень и побежал вслед за остальными, а авторитетнейший специалист по природе шимпанзечности тем временем уже перемахнул через ограду и сквозь открытое стекло влетел в ожидавшую у бордюра машину.

Прыгун отпустил сцепление, и команда Зака Буснера продолжила свой путь на юго-запад.

Глава 7

Больницы Центрального Лондона вынуждены исполнять свою основную функцию — обеспечивать здоровье нации — в тяжелейших условиях. О каких бы болезнях ни шла речь — о тех, что вызываются бедностью, сизначь ожирение, рахит, туберкулёз, склероз сосудов, рак, астма, вызванная загрязнением окружающей среды, гепатит и ВИШ, или о тех, что вызываются богатством, сизначь астма, вызванная загрязнением окружающей среды, гепатит, склероз сосудов, рак, ВИШ и ожирение, — медицина может справиться с ними только при одном условии, а именно, если решит следующую задачу: заставит принципиально неподвижный объект, то есть решимость электората требовать от своих представителей в парламенте положить конец росту налогов, сдвинуться с места под натиском непреодолимой силы, то есть готовности того же электората пойти на что угодно, лишь бы иметь возможность бесплатно, в любое время дня и ночи и в произвольном количестве получать лекарства от всего, от чего бы он, электорат этот, ни страдал.

Больницы Центрального Лондона — как и тюрьмы — все до единой располагаются в зданиях, находящихся в поистине безупречной дисгармонии со всем, что возведено поблизости. Когда бы ни были построены эти здания — в наши времена или во времена королевы Виктории, — на их фасадах застыла одна и та же маска древней, безысходной печали. Они словно показывают: шимпанзе могут входить в наши двери, и шимпанзе могут выходить из наших дверей, городские кварталы могут оформляться по вкусу среднего класса, и городские кварталы могут оформляться по вкусу рабочего класса — но паразиты по-прежнему будут разъедать кишечники, одинокие бумажки с телефонами по-прежнему будут наклеивать на доски объявлений, которые никто не читает, а торнадо теплого, клейкого, вонючего воздуха все так же будут крутиться в пролетах пожарных лестниц.

Больница «Чаринг-Кросс» не исключение из этого прискорбного правила. С тех пор как ее, за чрезмерную величину, изгнали из старинных пенатов в центре города, она угнездилась в районе Фулем-Пэлес-Роуд, чуть южнее Хаммерсмитской эстакады. Если съехать с нее там, где она приподнимает свое брюхо над нагромождением магазинов, автобусных станций, офисных зданий и развлекательных комплексов, то попадешь на улицу, примечательную в следующем отношении: она настолько ни на что не годна, что даже на конкурсе ни на что не годных улиц заняла бы второе место.

Бедная улица Фулем-Пэлес-Роуд! Иметь бедный вид выше ее сил. Идет под уклон, но еще никому не удалось по ней скатиться. Местные жители выглядят перепуганными, а вот пугающими не выглядят. За многоквартирным домом «Гиннес-Траст», расположенным в самом начале улицы, взгляду открывается бесконечная вереница тошнотворных забегаловок и ларьков по продаже тошнотворных же бутербродов. Изделия из рыбы следуют за изделиями из курицы, изделия из курицы следуют за изделиями из рыбы — последняя питается первой, первая питается последней и т. д. Для самой Географии появление на улице Фулем-Пэлес-Роуд не проходит даром, так как здесь Ближний Восток оказывается дальше Дальнего, Индия меняется местами с Индокитаем, и наоборот, и снова, и т. д., и т. п.

Настолько обескураживающе выглядит этот коктейль из магазинчиков и лавчонок, что если бы однажды жарким летним днем раскаленный асфальт улицы вдруг залили потоки растительного масла, то самый находчивый шимпанзе просто вывалил бы прямо на землю все запасы съедобного сырья, которыми набиты здешние заведения, — и зажаренный прямо на мостовой «продукт» как нельзя точнее отразил бы дух и суть этого места.

И вот со дна этой сточной канавы, где даже арендная плата ниже ординара, возносится этаким триумфом рационализма в стиле Баухаус в затянутое смогом небо четырнадцатиэтажное здание больницы из стекла и бетона. Но что-то все равно пошло наперекосяк — в Лондоне иначе не бывает. У входа слишком мало — или, наоборот, слишком много, ведь возведенная в ранг закона двусмысленность и есть главное свойство больших городов — растительности и фонтанчиков с бурой водой; слишком тяжелый, слишком длинный козырек укрывает от солнца шеренгу стеклянных дверей; слишком много металла в ограде забитой до отказа парковки — создается впечатление, будто наблюдаешь за осадой: больница ушла в глухую оборону, и самая ткань ее органов рвется от напряжения в отчаянной попытке противостоять болезням, атакующим ее снаружи и изнутри, болезням, поражающим как физическое тело, так и юридическое лицо.

Переступив порог, вы теряетесь. Вас окутывает чад служебного рвения. Ну да, тут есть эскалаторы, они без устали накручиваются на невидимые веретена, что правда, то правда, а все свободное пространство на стенах занято указателями, они показывают, куда вам следует обратить ваши немощные стопы в поисках исцеления. Однако направьтесь в сторону антресоли, минуйте столовую с ее ухающей и воющей публикой, состоящей на четверть из бледномордых мамаш и на три четверти из бледномордых детенышей, прошествуйте сквозь череду двойных дверей — и вы окажетесь в месте, где никто не бывает и никто не живет. Там в палатах на скелетах гнезд возлежат духи давно умерших или выписанных больных, а надломленные души давно уползших прочь медсамцов скорбно топчут линолеум. Там вы найдете переплетенные трубки и вызмеивающиеся провода Древа Жизни — давно иссохшие, превратившиеся в гнилые лианы, обветшалые и запыленные.

В этих коридорах — коридорах больницы и одновременно коридорах чего-то, что некогда было больницей, но больше ею не является, — чувствуешь себя очень странно. Чувствуешь себя сбитым с толку, смущаешься, недоумеваешь — особенно если притащил сюда собственное хрипящее чадо и преодолел с ним бесконечные холлы и эскалаторы, а попал не в кабинет педиатра, а в какую-то египетскую пирамиду, где одна только пыль да следы былого величия. Впрочем, это не касается медицинских сотрудников, они, в конце концов, живут в этом здании и знают все его закоулки не хуже малыша, который вмиг обозначит вам точный цвет мха, растущего между камнями на пороге его группового дома, — не просто зеленый, а какой именно из всевозможных оттенков. Персонал перемещается по больнице уверенно, медики не задумываясь перечетверенькивают от одного места работы к другому, и даже если дорога пролегает через один из вышеописанных «коридоров-призраков», не замечают его. Просто вычеркивают из памяти свое пребывание в «мертвой зоне» и появляются в нужном месте словно бы из воздуха.