Старовский раскоп - Александра Огеньская

Так или иначе, но Андрей к вечеру не объявился, тогда Валерка позвонил его отцу, а больше что делать, не знал. Потому что нужно было просто проводить, и ничего бы не случилось. Подали в розыск, конечно. Только если уж андрюхин отец ничего не может сообразить, хотя у него связи ого-го…

И Валерка начал свое расследование. Ходил по ночам, выискивал те знакомые ноты, надеясь на чудо. Только слишком много запахов намешано в городе после рабочего дня и чуда не происходило. От клана ждать помощи тоже было бессмысленно — волки никогда не помогают магам, так уж сложилось. Да кто бы узнал, что Валерка с магом якшается — засмеяли бы. Поэтому Валерка искал друга сам, по ночам, тайком даже от родителей.

…Умолкал, укладывался в углу и вроде как задрёмывал. За задернутыми шторинами век мелькали смутные, тревожащие образы, в полусне зверь снова скулил и дёргал тяжелыми лапами. За стеной гремел подошвами ненавистный человек с шокером, он постоянно присутствовал в волчьих снах, но кроме тюремщика был еще кто-то…

Много раз возвращался в подворотню и начинал поиски заново, отчаянно принюхивался, обдумывал, припоминал, не было ли у Андрея каких врагов… Врагов не находилось. Зато всё-таки повезло. На перекрестке Ленина и Первого Мая ударило в нос резко теми самыми острыми нотами мужского пота, чеснока и перегара. Валерка довел след до остановки на Либкнехта, там ниточка резко заворачивала в строну частного сектора, становилась ярче, уже даже ночные выбросы местного химзавода не сбивали с толку… когда Валерка заметил человека. Человек стоял один у фонарного столба, пах уверенностью и спокойствием, выглядел самой естественностью — словно бы и должен вот так стоять под столбом посреди ночи. Дальше Валера поступил глупо, но ничего не сумел бы собой поделать при всем желании. К человеку его повлекло с невероятной силой. Подойти ближе, узнать, кто, зачем, почему, заглянуть в лицо под низко надвинутой кепкой… Лица он так и не увидел, человек напал первым, коротко махнул рукой, словно оглаживая по толстой шкуре, и этого мазка в глазах разом потемнело, от короткой боли перехватило дыхание — и всё исчезло.

… Во сне волк начинал чувствовать, что когда-то был человеком, что по утрам натягивал узкие, стесняющие движения тряпки, пил коричневую, остро пахнущую бурду, что всё это имело какие-то названия, но вспомнить не мог. Свое человеческое имя сообразить тоже не выходило, от мучительного напряжения становилось невыносимо тоскливо, зверь подскакивал, снова принимался обмерять шагами камеру, биться в стены, уставал и утыкался безнадежны взглядом в зарешеченное окошко под самым потолком. Там, за решеткой, волк это хорошо чувствовал, зрела луна. Тогда волк выл, расплескивая тоску по свободе. В ответ за соседней стенкой кто-то грозился пришибить.

***

Самоосознание распалось лепестками "она-он-мы" и сообразить, в какой момент кто из этого множества существует — никак не получалось. Еще трудней обстояло дело с "я". "Я" упиралось, никак не хотело вылазить на поверхность и отвечать, кто оно в конце концов — она, он или мы?

"Она" случилась нервная, глупая, напуганная до чертиков и неуютная. "Она" существовала в мире снега, неустроенности и заоконной зимы. "Она" сходила с ума, это хорошо чувствовалось, и быть "ею" всякое желание пропало, как только свежий снег сменился темной затхлостью и ощущением западни. "Она" совала морду в пыль каких-то коробок, чихала и спиной ждала удара. Еще она сильно волновалась, очень оголодала и уже убежала бы на охоту, если бы не непонятный страх.

"Он" нравился больше, но раскалывалась черепушка и во рту кошки свадьбу справили. Если же "мы", то сразу получалось и ощущение западни, и больная голова, и раздражение от присутствия кого-то постороннего, назойливого и постоянного. Сначала подумалось, что это дура-хозяйка, которую легко спугнуть, оскалившись. Но посторонний обнаружился куда более опасный и неприятный, он так и норовил причинить неприятность, боль даже, причем совершенно непонятно, зачем. Этот виделся большим, но каким-то бесформенным, слабым и тоскливым, и всё-таки отвязаться он него никак нельзя было. Почему, так и не разобрался. В его присутствии "она" постоянно плакала, скулила… "Я" металось и выворачивалось наизнанку, пытаясь впустить в себя хоть кого-то, но пока что только билось в голове в панике…

Антон с трудом разлепил глаза. Лежал на твердом, в темноте, в пыли и грязи, испугавшись, долбанулся лбом о деревянное, спросонья примерещилось — крышка гроба. Заметался и выкатился из-под кровати, дивясь, какими судьбами туда вообще занесло. Сощурился на яркий свет, понял — утро. Даже ближе к полудню. На глаза попалась початая бутылка коньяка. И это оказалось на диво хорошей идеей — приводить мысли в порядок под кофе с коньяком. Для кофе пришлось подниматься полу, натягивать футболку и джинсы, отодвигать стол и тащиться на хозяйкину до отвращения аккуратную кухоньку.

Хозяйка на кухне и обнаружилась, окинула неприязненно-оценивающим взглядом и явственно принюхалась. Похоже, уже вписала в ряды "хулиганов-алкоголиков-тунеядцев" и в скором времени попросит освободить помещение. Впрочем, Антон и сам сообразил, что пора бы снимать логово поукромней, желательно без подселения и с надежными железными дверями. И со звукоизоляцией.

Как там Ингмар сказал? Перетерпеть неделю? Подонок, конечно. Но, с другой стороны, раз уж глава так спокоен, может, и взаправду ничего?

Антон принял душ, после которого вдруг разморило, что кота на солнышке, с мрачной решимостью ополовинил бутылку и лег спать. Следующий три дня выдались удивительно однообразные — спать, пить, страдать над унитазом, мечтать загрызть идиотов снизу, идиотов сверху, идиотов на улице, идиотов… Периодически приходить в себя в шкуре, драть обои с голодухи и невозможности поохотиться, пить, снова спать, силиться вспомнить собственное имя, слушать проклятые телефонные трели. Слушать ругань и угрозы хозяйки из-за двери. Бегать до туалета. Стараться не думать о хозяйке.

На третий день хозяйкино терпение лопнуло. Она долго орала, надрываясь, о том, что "все стены попортил, урод", что "угораздило впустить алкаша и наркомана" и она "в суд подаст", а потом вдруг умолкла, странно изменившись в лице, и Антон сообразил, что в раздражении скалится на простячку, и выглядеть это должно жутковато. Без лишних слов собрал вещи, бросил на тумбу в прихожей деньги — которые за проживание и еще компенсацию — и ушёл. Других квартир на примете не было.

Зато в этом Задрипинске имелась гостиница. "Ермак" называлась. Фасад в пластике, а чуть ногтём поскреби — самая совковая общага. Узкие темные коридоры, десятки лет стоявший тяжелый гнилой дух так и не выветрился, за стойкой та же совковая баба неопределенного возраста, зато накрашенная — по ночному времени нарасхват будет. Таращилась в телевизор, по всей видимости, глубоко сопереживая какому-то там дону Маурисио, оторвалась от сопереживания с неохотой, лениво оглядела возможного постояльца с ног до головы, что-то в голове провернула, сообщила:

— Есть комната на втором, с удобствами. Только еще не ремонтировали. Триста рублей в сутки, за уборку отдельная плата. Подойдет? Будем смотреть?

— Подойдет. Смотреть не будем. Давайте сразу ключи.

— Как хотите. Просто если получше, с ремонтом, то это на первом этаже, и тут уже от пятисот рублей.

Видать, выглядел Антон и вправду непрезентабельно. Впрочем, всё же не настолько, насколько зашарпанным оказался номер. Обои пузырями, половицы паркета немузыкально скрипят, из тумбочки выпрыгнул целый взвод тараканов, кровать дышала на ладан. Дня три, не больше. Потом подобрать что-нибудь более приличное.

Тётка кинула ключи на стол, пробурчала что-то про горничную, которая заглянет через полчаса, и про ресторан на первом этаже, налево по коридору, и ушла. Горничная принесла белье, подмела пол…

Антон настроился терпеть еще трое суток.

Однако — не пришлось.

Глава 3.

— Слышь, Димка! А чего мы вообще тут торчим? — громким шепотом вопросил соседа паренёк лет восемнадцати, может, двадцати, с чертами лица деревенскими, мягкими и даже наивными. Растянувшись прямо на снегу, паренек глядел в высокое морозное небо и что-то задумчиво жевал. Небо пестрело крапинками звезд и пугало невыносимо ясной глубиной, какую в пыльном городе обычно и не встретишь. Просто зима в этот раз выдалась на диво — трескучая, злющая, метельная и заморочная. Как ударила на седьмое ноября, приморозив демонстрации на корню, так с тех пор и трясла несчастный город в ознобе. Город под глубоким ясным небом оброс сосульками, взъерошился сугробами и замер в ожидании оттепели. На оттепель, впрочем, в ближайшее время рассчитывать не приходилось.

— Серый, ты задолбал! Приказано, вот и торчим, — лениво отозвался сосед, названный Димкой, едва ли самого Серого намного старше. Глаза у парня в темноте казались странно желтоватыми и как будто даже светились каким-то диким внутренним огнем. — Старшой велел бдеть, вот и бди. И не задавай глупых вопросов.