Там, при реках Вавилона - Денис Гуцко

Незабываемое зрелище: ловкое лезвие извлекает из шкуры, очищает от нее влажно блестящее, розовато-красное... шкура свисает к асфальту все ниже, ниже... и вовсе падает, высвобождая выпуклую обнаженную тушу, как лишившийся кожуры плод. Митя не понимает, не успевает расслышать быструю деревенскую речь. Лаша бегает из дома во двор, гордый, шумный. Пыхтя, поднимает на вытянутых руках шкуру, подает нож. Кровь с ладоней не вытирает. Подражая работающим, подбородком поднимает, засучивает рукава. Он уже не с Митей, он весь в чем-то другом...

Митя ему завидовал, но не из-за ножа или шкуры. Ему тоже хотелось иметь деревенских родственников. Так откуда это острое, как запах шерсти, желание - чувствовать корни? Увлеченный книгами, он начинал догадываться, что они никогда не дадут ему этого. Книжная Россия не утолит.

И он все сильнее тянулся к гадающим женщинам. Заменит ли запах кофе запах шерсти? Митя не хочет быть сам по себе, родства не помнящим.

...Они живут возле площади Советской, всему городу известной, впрочем, по своему старому названию - Молоканская. Пожилые тбилисцы и вовсе говорят: "Молоканский базар", - хотя базара там давным-давно нет. Один из домов на Клдиашвили, дореволюционный, с деревянными перегородками и каменными ступенями, тоже - Молоканский. Говорят, при царской власти их ссылали сюда целыми деревнями. Одна из бабушкиных подруг из молокан.

- А кто они такие?

- Они водку не пьют, одно молоко, а когда кого хоронят, веселые песни поют.

Ого! Ужас! Первый раз Митя шел в гости к молоканам, замирая в предчувствии чего-нибудь экзотического. Но экзотического не было и в помине. Мебель, телевизор, в книжном шкафу Морис Дрюон и Александр Дюма. Угощали цыпленком табака и жареной картошкой.

- Ба, а что в них такого? Ну, молоканского?

- Да нет, это я так просто сказала. Их родители, те - да, придерживались, а сами они давно отошли. Обычные люди.

Но в другой раз он увидел настоящих молокан. В Молоканском доме умерла старушка - и ее понесли (на руках до кладбища) под те самые веселые песни. Процессия эта пугала, женщины в белых платочках и застегнутые на все пуговицы мужчины казались переодетой нечистью. Лица, голоса, фигуры - эти люди, уж точно, были другие, другой породы. И старушка плыла в гробу странно белая, молочная и - чудилось - веселая.

"Чужие", - понял Митя, заметив, как смотрят вслед веселой похоронной процессии. Как в школе, когда новичка не принимают и он сидит один за партой с неприятным хмурым лицом - сам по себе, чужой. Он подумал: "Чужим быть страшно".

..."Чужим быть страшно", - думал Митя, глядя в темноту камеры. Из окошка под потолком тянуло дымом. Снова где-то горит... "Нет, - вспоминал он, - это у ментов, топят буржуйку".

Он сидел на нарах, обхватив колени. По-прежнему ныли ноги и где-то сбоку. Снять бы сапоги, да холодно. Может быть, почитать... Он вынул из внутреннего кармана кителя библиотечную книжку, принялся разглядывать, поворачивая ее так и эдак в неуловимом лунном свете. Раньше все как-то не было настроения, и она так и пролежала эти дни во внутреннем кармане кителя. На картонной обложке с текстурой, напоминающей крокодилью кожу, вдавленными буквами с облезлой позолотой красовалось: "Псалтїрь".

- Тьфу ты!

После воспоминания о похоронах было тем неприятней прикоснуться к этому, словно к пауку или к лягушке - к таким жутким на ощупь, абсолютно чуждым человеческой коже созданиям... Он отбросил книгу в угол нар, в темноту. Читать, стало быть, нечего. Впрочем, ладно - все равно темно.

Остается вернуться туда, где горит фисташковый абажур с коричневой бахромой и пахнет кофе... Мамины подружки - Корпус Невезучих. Из пятерых только одна, Лили Вачнадзе, замужем, и то из последних сил.

- Ух, что б его черти забрали! Господи, прости, но дай высказаться!

Или так:

- Детей выращу и пошлю его... Митя, закрой уши!

- Да знаю я, куда. Вы в прошлый раз говорили.

- А ты не слушай старых печальных женщин. Иди Достоевского читай.

Но ему хочется побыть с ними, слушать разговоры ни о чем, гадания и сплетни. Они все ему симпатичны, эти старые печальные женщины с круглосуточно включенным чувством юмора. И даже Нина Подпиригора, которую в детстве считал ведьмой из-за неподвижного стеклянного глаза, темно-зеленого, как бутылочное горлышко. Частенько кто-нибудь приносит бутылку "Мукузани". Чаще других - Лили.

- Митя, - зовет она его, - иди-ка открой, ты здесь единственный мужчина.

- Что, негоже лилиям прясть?

- Ну да.

- А пить лилии...

- Пить лилии будут сами. Но с виночерпием.

И Митя, отложив Достоевского, остается у них за виночерпия: он наливает, они пьют. Постепенно тосты превращаются в воспоминания. Школа, дворовые забавы. Смешные, строгие, любимые и нелюбимые преподаватели. Ухаживавшие за ними мальчики. И коронная, всегда востребованная история про то, как на Первое мая они проехали по Плехановской, стоя в живой пирамиде на макете серпа и молота, а машина с их вещами уехала в школу, и им пришлось бежать в купальниках через весь центр, до дома Вали Амосовой...

- Эй, пехота!

- Что?

- Э, брат, совсем примерз, как я погляжу! Идем к нам, насидишься еще.

Олег, Влад из Перми и Паша-чуваш, которого за глаза почему-то называют Мустафой, - сегодняшние Митины сторожа. Влад старший. В камере Митю больше не держат. Самыми злыми были, пожалуй, первые два караула. Заступали сослуживцы Лехи, из одного с ним взвода. Видимо, тот и настропалял. Есть подавали в окошко, в туалет выводили по часам - все как положено. Но теперь пошли курсанты с другого курса, старше Лехиного, и расклад изменился.

- Так неправильно, - громко заявил Влад, принимая смену. - С ними по-человечески жить надо. От сумы и от тюрьмы, говорят, не зарекайся. Так-то.

Влад оказался взрослым (тридцатник), уже послужившим на зоне. Отперев дверь камеры, он так и оставил ее не запертой. Митя переехал в тепло, к гудящей и потрескивающей буржуйке.

- Так нельзя, - продолжал он объяснять Мите. - Мы никогда над ними не издеваемся. Дружно живем. Если они не нарушают, конечно. Сегодня мы к ним по-людски, завтра, глядишь... Хе-хе! Всяко быват, по-всякому дорожки-то пересекаются.

- Эт точно, - добродушно подтвердил Паша. - Вот ты, например, - вчера солдат, сегодня "зэк".

- Он, в натуре, смотрящим тут, по Шеки.

Они долго смеялись шуткам друг друга по поводу Митиного заключения в местном ИВС: "Он тут в законе; ему тут зеленый свет; зона-то у нас какая будет, красная или как?" Митя из вежливости смеялся тоже, хотя не понимал в этих шутках ничего, кроме междометий.

- Ну что, зэчара, б...й когда приводить?

Буржуйка делала свое дело, растапливала сосульки рук и ног, ласкала слух нежным треском. Тепло. Бежит паровозиками с солнцами в топках, льется тропической речкой, кишащей, кипящей жизнью... тепло... одаривает, нисходит и просветляет. Такая роскошь по нынешнему его положению. Да и вообще... Тепло - это и есть Родина. Основной признак. Там, где люди живут не день и не два - и не на день, не на два поселились, они заводят тепло. Там, отогревшись, они начинают чувствовать. Любить. Там и Родина, где тепло и подходяще для любви. А в армии холодно. Люди-то здесь мимоходом, даже офицеры - сегодня здесь, завтра там. Холодно - поэтому всеобщая нелюбовь. Поэтому никакого ощущения Родины, как бы ни старался замполит. Нет ее здесь, Родины. Опять же - какая Родина, если нелюбовь... замкнутый круг... стальной, тяжелый, прочный, как броня, неразмыкаемый круг.

В щели между дверцей и телом печки было видно, как пламя строит свои мимолетные замки. Блики играли по засыпанному бумажным мусором полу.

- Пехота, а ты чего молчишь? Мы тут о бабах п...м.

- Не интересуешься?

Странно капризна, избирательна память: целый год жизни в Ростове-на-Дону - а она не отложила впрок ни единой крошки. Ни оттенка, ни шелеста, ни замысловатой какой-нибудь тени на утреннем окне. И ведь жизнь была - не зевок на скучном спектакле. Новая страница - да что там - новая глава. Н а ч а л о в з р о с л о й

ж и з н и! Уехал от мамки в другой город, в Россию. Уехал в Россию... Особо звучит дома: "Уехал учиться в Россию". Из-за того только, что так говорят, звучало бы особо, - но и подразумевается еще столько всего, каждому понятного. Родители, с гордостью: "В российском вузе учится. Всегда был (была) умницей". Друзья, с завистью: "Погуляет там, оторвется по полной".

Общага, геолого-географический веселый факультет, сессии и практики. Новые люди, новые улицы, новый воздух. Девушки, по-новому пронзающие взглядами, не одетые в латы-кольчуги... и среди них такие, которые уже совсем огнеопасно - как спички по коробку - скользили по сердцу. Особенно... "Кто? Кто особенно? Были же особенные! Та, например, из комнаты номер сто. Она..." Но нет ее. Ни цвета глаз, ни голоса. Лишь номер комнаты: единица, два нуля... Нет и самого города. Затоплен Летой по самые крыши, исчез со всех карт, лишь только пропал из виду. Так и остался Terra Incognita - ни любимого местечка, ни ностальгии... ничего. Зато каждая черточка тбилисской жизни - вот, на месте. Как собственное лицо в зеркале. Заглянуть бы хоть на миг... Оказаться бы сейчас на проспекте Руставели, зайти в "Воды Лагидзе", взять стаканчик сливочно-шоколадной, стаканчик тархуновой и горячее, только что ссыпанное с противней на лоток...