Час Самайна - Сергей Пономаренко

Дневная жара действовала одуряюще, но он не прятался от солнца, заставляя себя не думать о нем, не замечать, словно вызвав на поединок «кто кого» и держа тело в расслабленнотревожном состоянии. Он был молод, силен, умен, хитер, вынослив и хотел покорить мир. Он любил женщин, деньги, власть и, не сомневаясь в успехе, уже начал восхождение на вершину. Он был рад, что живет в это время, очень опасное и одновременно привлекательное безграничными перспективами для людей предприимчивых, энергичных, лишенных сомнений, морали и привязанностей.

Что ожидало бедного еврейского паренька, отучившегося в Талмуд-Торе и Техническом училище, в то, старое время, когда незыблемым казался царский трон? Ничего хорошего: работа за гроши до седьмого пота! Поначалу ему захотелось славы, и он стал писать и печатать стихи. Но это был слишком долгий и тернистый путь, надо еще уметь прогибаться, а он этого не хотел и не умел. Яков желал независимости, но независимость стоила больших денег, и он стал «делать» деньги, подделывая «белые билеты», дающие освобождение от армии. И чуть было не попался! Чудом удалось уйти от суда и тюрьмы. Наступало новое время, и он его почувствовал, связал свою судьбу с социалистами-революционерами и отправился от них агитатором в далекий Симбирск.

За что он ни брался, ему во всем сопутствовал успех, и Блюмкин был уверен в безграничности своих сил. Вот только левые эсеры отжили свое, в их деятельности было слишком много от прошлого, много априорий, которые не выдержали испытание временем, но от которых эсеры не хотели отказаться, напоминая язычников с их идолами. Он попытался их спасти, вдохнуть новое в их деятельность, но они не поняли этого и решили его уничтожить. Если это так, то он с ними расстанется, и это будет не бегство с тонущего корабля, а вынужденная мера самосохранения.

Яков прошел Полицейский садик, взял извозчика на Большой Васильковской, возле костела Святого Николая, и направился на Европейскую площадь. Двуколка тарахтела по давно не ремонтированной из-за частых смен власти мостовой. Большинство лавочек были закрыты глухими ставнями.

«Удержатся ли здесь большевики надолго? Хотелось бы, хотя особой поддержки у населения они не имеют. Перебои с питанием, дневная норма обеспечения хлебом упала до фунта, народ ропщет. Многие лавки закрыты, из-за постоянных облав на рынок ходят с оглядкой, по той же причине селяне боятся везти в город продовольствие. А товарищ Раковский устанавливает памятники деятелям революции — Ленину, Троцкому, Свердлову. Впрочем, не забыл он и о Марксе с Энгельсом, — неодобрительно думал Блюмкин. — Очень много болтовни и недостаточно действенных мер».

Двуколка въехала на Крещатик, проехала мимо Бессарабского рынка, цирка. Везде царило запустение. Обычно многолюдная, нарядная улица была почти пустынная и серая, словно припавшая пылью. Среди прохожих были преимущественно люди в солдатских шинелях.

Бывшая Думская площадь оказалась гораздо оживленнее. Здесь стояла серая масса людей, местами пестревшая красным кумачом: красные повязки и платки, плакаты с лозунгами, флаги. Видно, собирался очередной митинг.

Блюмкин вышел напротив бывшего дома Гинзбурга, самого нарядного в городе, впечатляющего великолепием своих восьми этажей, украшенных художественной лепкой и множеством изящных балкончиков. Сейчас его красота была до неприличия броской, выделяющейся, напоминающей о буржуазии, пока еще существующей, затаившейся.

Встреча у Якова была назначена гораздо дальше, на Европейской площади, но он решил пройтись пешком, осмотреться: а вдруг его ждет засада «друзей», которые решили закончить начатое ночью дело при свете дня? Обычно для встреч Блюмкин выбирал места, где была возможность осмотреться, заметить опасность издалека, хотя он уже не был в подполье — в противовес многим товарищам по партии эсеров.

Он прошел мимо трех серых семиэтажных домов, словно слитых вместе, отличающихся архитектурой, но при этом похожих, словно братья, резко выделяющихся среди малоэтажек- лилипутов, и вышел на площадь. Блюмкин внимательно смотрел по сторонам, но пока не заметил ничего подозрительного. На Европейской площади, посреди неухоженной клумбы, был установлен гипсовый бюст Тараса Шевченко, сменивший на пьедестале памятник Николаю II. Здесь Яков собирался встретиться с Левой Броницким, который мог пролить свет на события на кладбище, поскольку был не последним человеком в партии левых эсеров.

Прошло полчаса, а Левы все не было, и Блюмкина это насторожило.

«Лева человек пунктуальный, и для его опоздания должны быть сверхвеские причины. Не мог он не слышать о позавчерашней стрельбе на кладбище. Он должен был быть здесь со словами осуждения действий Арабаджи и Полякова, а его нет. Выходит, Арабаджи действовал не самостоятельно, а имел на это полномочия — поэтому Лева не пришел. На меня объявлена охота… Посмотрим, кто кого! Больше стоять здесь нет смысла, да и опасно», — решил Блюмкин.

Следующая встреча у него была назначена через два часа на Софиевской площади, возле монумента-шпиля Октябрьской революции, с товарищами из партии анархистов. С ростом и успехами армии батька Махно на юге Украины эта партия все больше набирала вес и силу. Недаром большевики заключили союз с крестьянской армией батька Махно.

Перед новой встречей Блюмкин решил немного прогуляться, выпить пива или кваса. Пройдя мимо заколоченного здания Искусственных минеральных вод, он увидел возле дома бывшего Купеческого собрания, а ныне Пролетарского дома искусства, столики открытого кафе и подумал, что из-за желания товарища Раковского установить строгий контроль везде подобные заведения стали редкостью.

Яков направился к столикам, предвкушая запотевший бокал знаменитого пенистого киевского пива завода на Подоле. Рядом прогрохотал трамвай, отправившись по Владимирскому спуску на Подол. Показалась группа музыкантов. При виде их Блюмкин вспомнил, что сегодня воскресенье. Возле гостиницы «Европейская», расположенной у подножия Владимирской горки, установили импровизированную сцену. Похоже, ближе к вечеру здесь будут читать агитки и исполнять музыкальные произведения под политические лозунги.

Блюмкин устроился за столиком, нетерпеливо махнул половому и изобразил в воздухе бокал. Тот кивнул и исчез в палатке. Тотчас из нее появился еще один половой с перекинутым полотенцем через одну руку и бокалом пива в другой. Он неторопливо направился к Блюмкину, глядя прямо ему в глаза. Нехороший, пристальный взгляд, который, казалось, говорил: «Смерть!» Блюмкин еще не успел оценить ситуацию, как его рука уже нырнула под пиджак и выхватила револьвер. Но поздно! Из полотенца полыхнул огонь, предвестник свинцового шквала. Первые оглушительные выстрелы Блюмкин еще слышал. Он почувствовал, как раскаленные прутья протыкают его грудь, затем что-то взорвалось в голове, и свет для него померк.

Часть 2. В борьбе обретешь ты право свое!

Начало лета 1919 года выдалось в Киеве очень жарким и сухим Возможно, в этом были виноваты горячие речи, провозглашаемые перед жителями древнего города новой властью, установившейся в апреле. Но киевлян они не зажигали. Гораздо сильнее действовал рост цен на продукты и массовое закрытие мелких лавочек. Селяне прекратили везти продукты в город на рынок, так как их объявили мешочниками и применяли к ним жесткие меры военного времени. Непродуманная ценовая политика чуть было не парализовала торговлю в городе. Неоднократная смена власти в течение последних двух лет научила жителей молчать и ждать. Правда, неизвестно, чего именно ждать, так как к каждой новой смене власти подходило выражение: «Из огня да в полымя». Молчать было разумно, потому что власть без репрессивного аппарата существовать не может, как и репрессивный аппарат — без новых жертв, которые оправдывают его существование. Проще было подавлять, чем убеждать: словам уже не верили, а дела оставляли желать лучшего.

Неделя безветренной, душной, жаркой погоды превратила комнатку с глухим окошком на Батыевой улице в настоящее чистилище — не хватало только чертей-надзирателей, но и за ними бы дело не стало в то неспокойное время. Возвратившись из больницы, Женя допоздна просиживала на скамеечке в небольшом саду, примыкавшем к дому — к вечеру здесь было немного свежее — и с трудом заставляла себя идти на ночь в душную комнату. Ночевать в садике было опасно, так как по ночным улицам, несмотря на комендантский час, шаталось немало разного люду. Иногда по ночам раздавались выстрелы… А сколько кровавых историй ей пришлось выслушать в очередях или от всезнающих соседок!

Комнатка Жене нравилась. Из нее можно было сразу попасть в сени, а оттуда, минуя хозяйскую половину, на улицу. Это обстоятельство было ценно тем, что когда Блюмкин ее навещал, то мог это делать незаметно.