Последний воин. Книга надежды - Анатолий Афанасьев

— Из-за Хабилы, — ответил Спирин угнетённо, — Погоди, сам поймёшь. Скоро нагрянет.

Первым из местных поселенцев пришёл знакомиться старец Тихон, столетнего происхождения человек. Приковылял на второй день их приезда. Обличья он был сурового, но не ветхого. Высокий, прямой, со спокойным взглядом, где сквозила не до конца выцветшая небесная голубизна. Борода, понятно, белая, и усы белые, а на голове есть пушок с розоватым отливом. Явился не с пустыми руками, бутылочку настойки принёс. Объяснил так:

— К чаю лучшая добавка. Градусов нет, вы уж извиняйте, но крепость огромная. А за градусом вы, ребята, не гонитесь, он дьяволом заведён.

Намёк был понят, сели втроём чай пить. Варя с Урсулой дома у Спирина пирог пекли. Старик, удобно угнездившись у газовой плиты, с любопытством ребёнка разглядывал Пашуту.

— Кого-то ты мне напоминаешь, сынок. А кого — не пойму. У тебя на Дону родичей не водилось?

— Вроде нет. Коренной московский. И родители там жили. Правда, дед по материной линии пришлый, но откуда — мне неведомо. Может, и с Дона.

— То-то и оно, — огорчился Тихон. — Памятью вы, нынешние, слабоваты стали. Оттого и беспорядок. Хорошо, отца с матерью знаешь, а иной и себя-то вспоминает разве что к Рождеству Христову. Мы вон с Семёном часто об том толкуем. Это верно, все люди братья, а с другой стороны сомнительно. Ежели все братья, го откуда вражда и рознь? Кровь с кровью не воюет, это душа с чужой душой противоборствует. Поначалу ты в своём родстве разберись, а уж после строй общее счастье. Вона Семён привёз себе подружку, Урсулу то есть, а кто она ему? Он считает — жена, а я полагаю — лазутчик. Я её не хаю, она девка справная, но зачем ты её с гор снял? Каждому фрукту свой климат. Ты лимон на севере посодь — завянет. Но то лимон. Человек где хошь приживётся, но корней не пустит.

Спирин подмигнул Пашуте.

— Если тебя правильно оценивать, дедушка, то теория твоя вредная. Похоже, ты расист?

— А ты дурак, — обиделся Тихон, и теперь обращался исключительно к Пашуте, который его не перебивал и не лез с собственными суждениями.

— У Сеньки каша в голове, с ним толковать что с бабой. Чуть что не по нему — враз на тебя бирку наклеит. Это дело нам знакомое. Чем в тонкости вникнуть, бирку пришпилил — и готово. Уже ты вроде не человек, а экспонат. Права голоса не имеешь… Он, Семён-то, Хабилу почём зря кроет, а тот такой же. Или ты для него вредитель, или новатор сельского хозяйства. Середины нет. От книжек это идёт… У кого ума нету, тот его книжками и газетами норовит заменить. Ещё ящик этот проклятый влияет. Они его с утра до ночи готовы глядеть. Будто оттеда им кусок пирога подадут. Тьфу ты пропасть!.. Вот я и говорю, в памяти родовой суть бытия. Кто до тебя был, как жили — надо понять, после угадаешь, что завтра будет. А безродным по земле катиться — самое нелепое занятие. Тут уж ни газеты тебя не спасут, ни мать родная.

Тихон, оборвав речь, плеснув, из бутылки Пашуте в чай, за Спириным ухаживать не стал в знак презрения.

— Расист! Ишь, придумал словцо. Ты с моё поживи, тогда лайся. Тогда тебе не до лаю будет. Ко мне по ночам, хочешь знать, разные люди приходют, не тебе чета.

— О! — обернулся Спирин к другу. — Ну, сейчас он тебе лапши навешает.

Старик ожёг Спирина почти взбешённым взглядом.

— Цирк, право слово! Ни во что не верит. Молоко на губах не обсохло… Ну куда тебе, Семён, об возрождении деревни помышлять? Ты думаешь, коли в каждую щель нос совать, то тебе истина откроется? Малец ты несмышлёный, вот что я тебе скажу. Хуже мальца…

— Ладно. — Спирин самостоятельно долил себе в чай из бутылки. Со мной после решим… Ты расскажи новому человеку, кто к тебе, дедушка, по ночам ходит.

— А те и ходют, которые допреж ходили, — и бросил осторожный взгляд на Пашуту, не посмеивается ли тот. У Пашуты лицо каменное, как у идола. Это старику понравилось.

— У тебя, я вижу, сынок, глаза смышлёные, ясные, не то, что у Семёна. Ему в голову что-нибудь вдолбить, про чего в газетах не пишут, — всё равно что кол осиновый в железную плиту вогнать. В голове у него плотность большая. А тебе скажу — люди разные ко мне ходют. Коих и нет среди нас — тоже ходют. Вот ведь какая штука. Думаешь, я шутю?

— Почему? — ответил Пашута. — Это бывает. Не со всеми, но бывает.

Старик обрадовался несказанно. Торжествующе покосился на Спирина.

— Правильно, сынок. Не у всех, но бывает. Обыкновенно у тех, в ком зла нету. Ко мне люди приходят, и мы сидим, как сейчас с вами, советуемся, У них заботы такие же — как от напасти уберечься. Холодно им, голодно, но они терпят. И что важно: до той поры терпеть будут, пока у нас дыхания хватит. А коли мы с вами себя исчерпаем, либо дети наши, либо правнуки, они тут же и сгинут без следа. Такая тут связь открывается, не доступная Спирину… Ну-ка, сынок, поворотись-ка к свету. — Пашута послушно повернулся. — Ага! На одного юношу ты буквально похож. Не далее как третьего дня я с ним собеседовал.

Спирин после трудного раздумья изрёк:

— Всё дед. С тобой ясно. Впал в религиозную мистику. И спасение тебе только одно. Вернём людей в Глухое Поле, построим школу и определим тебя в вечерний класс.

Тихон, при горюнясь, не обратил внимания на зловещий выпад:

— Да, сынок, точно. Как с тобой, с им разговаривал. Посреди ночи тёмной. Годков ему немного, а глаза больные, старые. Пришлось, видать, лиха-то хлебнуть… Кровь у него на руках. Не совру, показалось, будто не совсем он в понятии, навроде нашего Сеньки, да в обратном роде. Наш всё на свете постиг, хоть его премьером выставляй на службу народу, а тот как бы в затмении. Говорит внятно, но сразу не поймёшь о чём. «Что же, — спрашивает, — мне делать и как поступить?» Я ему: «А какое у тебя горе, то есть?» — «Дак ведь от раны ты помрёшь, дедушка». Мне страшно, подумайте, гость чудной, хмурый. Ощупал себя, везде я целый. «Кстись, — говорю, — сынок. Смерть дело наживное, от неё не упасешься, но зачем её загодя манить. Где ты на мне рану увидал?» Он маленько вроде опамятовался. Сидит уж как на иголках. «Забыл разве, дедушка, как тебя медведь повалил? Гляди, бок почернел». Я схватился, и верно, кольнуло в боку, будто там рана. Оба мы с им загоревали. Ему меня, вижу, жалко, смерть мою чует, а мне его. Точно не человек передо мной, а свечка восковая мерцает. Посидели, помолчали, а после он ушёл. Даже не попрощался…

— Кто же это был? — спросил Пашута. Он любил такие разговоры. Неважно, врёт дед или ему действительно бывают по ночам видения. Важно ощущение тайны. Будто тебя кто-то завораживает, околдовывает и, того гляди, приподымет перед тобой завесу, за которой великие чудеса. Спирин тоже любил такие разговоры, хотя и разыгрывал роль просветителя. Но так уж водится, что кто-то должен возражать и спорить.

— Посланец к нему приходил, — усмехнулся Спирин. — Оттуда. От всевышнего. С предупреждением. Я верно понял, дедушка? Ты об этом не забудь в исполком сообщить… — повернулся к Пашуте: — Дед Тихон, ты заметь, Паша, это связующее звено между богом и руководящими органами. Ночью наслушается всякого, а утром в письменном виде передаёт указания аж до самой Москвы. Но пока безуспешно. Не верят ему.

— Что на тебя обижаться, — сочувственно заметил старик, — коли ты от природы обижен. Но тут ты прав. Не верят. Такие, как ты, и не верят, А кому вы верите? Одному телевизору. Заместо разума у вас теперь программа передач.

— У меня телевизора нет, — пояснил Спирин другу, но Тихона это с мысли не сбило.

— Главная для вас радость глядеть, как сто балбесов друг у дружки мячик отымают.

Их чаепитие было нарушено приходом женщин. У Пашуты привычно сердце ёкнуло, когда он Варю увидел. Урсула скромно пристроилась за плечом мужа, а Варя весело затараторила:

— Гости у нас? Какая неожиданность. Павел Данилович, ну какой ты нескладный. Гостей разве чаем угощают? Водочки бы надо. У нас консервы есть? Или ты их ночью слопал?.. Дедушка, сколько вам лет? Давайте, вы будете Дедом Морозом, а я вашей Снегурочкой? Налей нам с подружкой чайку, Павел Данилович, будь учтивым. Урсула, придвигайся ближе! Ишь мужичьё! Никакого уважения к дамам. Подай печенье, Павел!

Дед Тихон, оправившись от изумления, погладил бороду, спросил:

— Ты кто же будешь, пигалица? Отчего так верещишь?

— Ой, я у него приживалка. Вот у этого человека. Он меня за харч держит на побегушках. На ленинградском базаре выторговал за кусок сала. Я, дедушка, вечно голодная сирота. Чаю напьёмся, будем хоровод водить. Люблю хороводы. Я в кино видела. Урсула, ешь печенье, пока не поздно.

Стреляла бедово глазами на всех сразу, рот набила печеньем. От её неожиданного возбуждения Пашута закручинился. Спирин натянуто улыбался. Урсула, подчиняясь Варе, втиснулась за стол рядом с мужем. На девушку глядела с восторгом.

Тихон вздохнул:

— Столичная, выходит, штучка? Это мы видали… А зачем же ты, девонька, к нам пожаловала? Для отдыха разве? Дак у нас скучно зимой. Не с кем тебе тут хороводы водить. Была бы моя старуха жива, она бы тебе составила компанию. Тоже шебутная была, вот и угорела раньше сроку. До девяноста годов еле дотянула.