Чума - Александр Мелихов

Юность всегда влечет к чему-то необыкновенному, вздыхала Аня, когда Витя сетовал, что Юрку тянет к каким-то уродам - тот отсидел за хулиганство, невольник чести с рубцом поперек губы, на зоне глотал шурупы, чтобы не работать, теперь играет желваками даже в чужой передней - в собственном доме жуть берет, когда пробираешься мимо; другой - шут гороховый, издевательски-преувеличенно рассыпается мелким горохом; третий - самый большой знаток рока, владелец самой полной коллекции "пластов", - тут и Юрка признает, что отмороженный: большой, угловато-мосластый, все время полуотворачивается, кося диким конским глазом, - вот он таки и впрямь понюхал психушки, оказавшейся, к Витиному изумлению, невероятно престижным учреждением. Может, и правда, иной раз чуть ли не верил Витя, миром незаметно правят сумасшедшие - придумывают какую-то игру для своих, а в нее втягиваются и здоровые... И заигрываются так, что нормальная жизнь начинает казаться недостаточно праздничной, недостаточно бурной, недостаточно черт их знает какой, но - недостаточной. Человечество переиграло лишнего, поверило в собственные выдумки и заболело презрением к норме, к реальности - презрением баловня к кормилице: Витя сам додумался, что все необыкновенное живет за счет обыкновенного.

Тянет, видите ли, к необыкновенному... - если бы не Юрка, Витя бы и не догадывался, какой паноптикум можно собрать из его подъезда... Но Вите ли не знать, к чему тянет "Юность" - к подвигу. Трудовому, а если понадобится, то и к боевому. "Ты же когда-то мечтал о подвиге..." - недавно горько пеняла Юрке Аня, и тот проникновеннейше заверил: "Я и был уверен, что совершаю подвиг. Иду на риск, чтобы приобщиться". - "К чему приобщиться?" - "Не знаю. Может быть, к образу жизни. К презрению к заурядной жизни заурядных буржуа. Куда входят, конечно, и рабочекрестьяне. И даже прежде всего". - "Но тогда и мы с твоим отцом входим". - "В вас еще сохранилась - извините, конечно, за откровенность - какая-то наивность юности. (Или "Юности"?) А в остальном м-да, увы... Я бы не хотел прожить вашу жизнь".

Дважды сломанный мягкий нос делал его еще более похожим на симпатягу японца, готового в любой миг залучиться беззвучным смехом.

"Хорошо, ты презираешь наш образ жизни, но..." - "Почему презираю просто не хочу". - "...Но презирают всегда во имя чего-то более высокого. Где твое "во имя", как говорил Блок". - "Пускай грядущего не видя, дням настоящим молвить нет, - с долей шутовства продекламировал Юрка. - Это тоже Блок". - "Спасибо, я знаю. Ты не хочешь говорить серьезно, но на самом деле ты просто подражаешь чужому образу жизни, а сам не знаешь, что образ жизни всегда выбирают так, чтобы лучше делать какое-то дело. - С тех пор как Аня вела лекционные курсы, она выражалась еще более ясно и четко. - А вы форму хотите взять без содержания, понимаешь?" - "Понимаю. А помните, какие были военные формы двести лет назад - с плюмажами, шелковыми шнурами, разноцветные... Абсолютно бесполезные, только целиться помогали. Я, может, и хотел бы вернуться в те времена, когда форма и была содержанием". - "Такого никогда не было - чтобы ставили прихоть выше дела". - "Вот-вот, этого бы мне и хотелось. Чтобы прихоть ставили выше дела. Правда, у нас умная мама? Мне уже с детства казалось, что жизнь такая драгоценная штука, что ее жалко тратить на обыкновенную жизнь".

Может, в этом и был источник заразы - в переоценивании человеческой жизни.

- Уже из одного того, что вас так много, - подытожила Аня, - видно, что вы избрали легкое, а не трудное.

Для Юрки, кстати, в буржуа попадают не только обыкновенные инженеры, но и обыкновенные министры.

Когда-то Витя уважал людей со странностями: знают, стало быть, что-то, с высоты чего нашего им кажется мало, - теперь все непонятное вызывало у него отчетливую враждебность: кто покушается на привычное, покушается на самые основы жизни. Вите теперь не нравились даже новые слова - жили же как-то без них. Хотя вроде бы не так еще давно гордился, что Юрка уже в восьмом классе с пониманием произносил слово "экзистенциализм". Существование предшествует сущности - эта скороговорка казалась Вите почти бессмыслицей, но Юрка явно умел извлекать из нее какие-то следствия. Опасные следствия. И сам, и его учителя из "Иностранной литературы" - вот она, иностранная литература, мало нам было "Юности", стучалось в Витино сердце. Но - он вынужден был признать, что экзистенциалисты кое-что понимали. Вернее, умели. Уже в перестройку Юрка притащил от Лешки Быстрова "Иностранку" с романом старого Витиного знакомца Сартра - герой там ужасно мучился от Тошноты с большой буквы. Разумеется, Витя понимал, что речь идет не о заурядной желудочной тошноте, и страшно сочувствовал герою - пока тот не принялся с непонятной ненавистью описывать в музее портреты предпринимателей, которые превратили город в лучший морской порт, увеличили набережные и тому подобное, - хотя они были виновны только в самодовольстве, в уверенности в своем праве жить так, как они живут. Столь неадекватная ненависть могла быть продиктована и завистью - это подозрение постепенно разрослось до почти уверенности, что к чуме приложило руку и завистливое желание тех, кого тошнит, испортить аппетит тем, кто ни малейшей тошноты не испытывает. Какой-то установился в мире невиданный порядок - стало модно пользоваться его плодами и презирать тех, кто его поддерживает, - причем те, кто поддерживает, готовы первыми аплодировать плюющим: изучать их плевки, увенчивать их нобелевскими премиями...

Абсурд... Само слово нелепое - бсрд... Главное, что по-настоящему абсурдно, понял Витя, - это думать, будто у людей, считающих жизнь абсурдом, можно чему-то научиться.

Маленькие детки - маленькие бедки, сила противодействия равна силе действия: когда-то Юрке драли уши - потом стали забирать в милицию, когда-то в драках он получал ссадины и "финики" - потом пошли переломы носа и сотрясения мозга. Хотя нет, сотрясений каким-то чудом не стряслось: "У меня голова крепкая. Вот Ромке один раз дали по жбану, и уже третий год из академок не вылезает".

"Быть с ним построже"... Да на улице его так лупасили, как у Вити ни на кого бы рука не поднялась, - и как с гуся вода, не успеет пожелтеть один "бланш", как он уже отправляется за новым: беда Юркина была еще и в том, что он не умел подолгу страшиться - где-то в глубине души продолжал верить в снисходительность мира. А когда он терял эту веру, то действовал еще более безбашенно. Классе где-то в четвертом Юрку - за что, теперь и не вспомнить, детская ерунда какая-то - решили в школе припугнуть, наговорили ужасов про милицию, про спецшколу, - хорошо, милиция знала места: выданный Вите в сопровождающие немногословный одутловатый усач в погонах в три-четыре пропахших пересохшей мочой подвала лишь посветил китайским фонариком (их пыльная тьма обнажалась чудовищностью при мысли о том, что сейчас может открыться), всерьез же посвятил себя перетекающим друг в друга чердачным системам (из-за стропильных ребер казалось, что ты в каком-то чреве), и, наконец, у серого ватного лежбища замызганных уродов и уродиц, отбрасывающих еще более ужасные мечущиеся тени, Витя с запредельным облегчением увидел свернувшегося клубочком спящего Юрку. Ранец он подложил себе под голову, мешок же со сменной обувью прижимал коленями к новому твердому пальтишку.

Нет, ни бить, как его били, ни пугать, как его пугали, Витя был не в состоянии. Зато если Юрка видел, что им серьезно недовольны, то сразу же начинал вилять хвостиком: ради общего мира он готов был многим жертвовать.

Пока папа с мамой не исчезнут с глаз долой.

Рядовой эпизод: восьмиклассник Юрка собирается к Лешке Быстрову на день рождения - там будет и его девочка из Стрельны, взбитым коком напоминающая хорошенького пуделя.

- Ну, я пошел! - и такое впечатление, что он еще не успел протарахтеть до первого этажа, как уже зазудел нескончаемый, словно сирена, звонок в дверь - Лешка Быстров, с перепугу бледный, большеглазый и оттого почти красивый (Аня считала его очень хорошеньким, но Витя не признавал красоты за типом Ванюшки-гармониста): Юрку только что забрали в милицию! Бегите, может, мигалка еще не отъехала! Однако на месте мигалки удалось захватить лишь дымящийся окурок: с некоторых пор Юрка покуривал, но Витя надеялся, что это несерьезно.

Оказалось, что компания выпила совсем по чуть-чуть и отправилась погулять, но пуделя почему-то развезло, пришлось взять ее под руки, а тут остановился луноход с мигалкой и начал пуделя забирать, Юрка попытался не давать - в результате загребли обоих. Витя как ни был зол на Юрку, в глубине души все же не мог не одобрить такого джентльменства.

Дежурный в вытрезвителе снова был усат, одутловат и немногословен, можно сказать, философичен. Скрылся в крашенном масляной краской больничном коридоре, позвенел ключами, и - приближающееся Юркино бурчание действительно звучало пьяным мыком: с виду он был абсолютно трезв, но, судя по всему, считал такую речевую манеру в общении с милицией хорошим тоном. Нижняя губа его была раздута, как банан.