Воспоминания арабиста - Теодор Шумовский

Я лично полагаю, что ее автор вполне заслужил степень кандидата наук,

… Не больше.

Как и во многих других случаях, академик Крачковский был совершенно прав.

Путь в океан

Вам интересно, читатель? У каждого в памяти хранятся дорогие сердцу переживания, но лишь тот вправе их обнародовать, кто сможет вскрыть в личном богатстве общественную значимость. Для востоковеда такая задача особенно трудна ввиду специфичности предмета его занятий. Неудивительно, что эта книга пишется неспешно и напряженно, медлительно отбираются в нее мысли и слова. Читатель может захлопнуть книгу в любом месте, покинуть вагон на любой станции или даже, благо он движется тихо, сойти на ходу; для повествователя это будет полезным уроком на будущее.

Итак, я продолжаю держать экзамен.

Когда после нового десятилетнего перерыва я смог вернуться к работе над арабскими мореходными рукописями, Игнатия Юлиановича уже не было в живых. Мне не пришлось быть с ним в его последние дни и вместе с другими, кто знал и чтил отца советской арабистики и советских арабистов, предать его прах земле; моим уделом оказалось лишь, назавтра после возвращения в Ленинград, с горькой болью вглядываться в застывшие черты на медальоне памятника. Стоя у могилы на Литераторских мостках Волкова кладбища, я особенно чувствовал остроту утраты, понесенной нашим обществом, и тяжесть возросшей ответственности за судьбу нашей области науки. Позже, уйдя в работу, я на всех ее стадиях ощущал отсутствие рядом требовательного наставника и отзывчивого человека, оставившего нетускнеющий след во всем моем научном и житейском; но тем строже я проверял себя сам и тем настойчивее прививал себе широкий взгляд на вещи. Скорбь, как и страсть, таит в себе семена мужания.

Едва, отряхнув пыль дальних дорог, я переступил порог Института востоковедения, как Нина Викторовна… Я должен рассказать о ней, она из тех, о ком написаны или напишутся книги.

Нина Викторовна Пигулевская, член-корреспондент Академии наук, была тонким сириологом и византинистом; такие ее монографии, как «Византия на путях в Индию», «Арабы у границ Византии и Ирана в IV–VI веках», вместе с изящными и содержательными ее этюдами в журнале «Палестинский сборник», которым она руководила, входят в золотой фонд советской востоковедной литературы; лекции доктора Пигулевской в Сорбонне, ее выступления в Риме, Лондоне, Вене достойно поддержали высокий международный престиж нашей научной школы. Эта хрупкая, часто болевшая и в то же время жизнерадостная седая женщина была, однако, не только ученым-классиком высокого ранга, но и человеком чуткого и щедрого сердца. Ее активная натура, жившая общественными заботами института и личными — его сотрудников и просто востоковедов, постоянно искала все новых дел. Нина Викторовна ничего не делала равнодушно; во мне поныне звучит много раз слышанный и неповторимый ее голос, полный то заботливого участия, то уничтожающего сарказма, приглушенный раздумьем или звенящий от вдохновения. Самые недвижные души платили ей если не любовью, то уважением; недавняя смерть ее особенно потрясла всех, кто ее знал.

Память подсказывает слова, обращенные ко мне, когда я только что вернулся в Институт востоковедения, еще не будучи зачисленным в его штат. Это было в «антишамбре»[35] — внутреннем помещении старого великокняжеского дворца на невской набережной, не имевшем окон и освещавшемся тусклой электролампочкой; за «антишамбром» находился директорский кабинет, где я надеялся узнать, работать ли мне в институте или искать свой «талан» в другом месте.

— Послушайте! Вы ведь защищали диссертацию!

Задумавшийся в ожидании приема, я вздрогнул и встал: передо мной была «член-кор.» Пигулевская, с которой до этого много лет назад довелось мне встретиться лишь однажды и мимолетно.

— Диссертацию? Да, Нина Викторовна, защищал…

— Где же она?

— А где? Дремлет в моих бумагах…

— Как вам не стыдно! Игнатий Юлианович так хорошо о ней отзывался, а вы держите под спудом!

— Нина Викторовна, все годы после защиты у меня не было возможности готовить издание по арабистике.

— Знаю. Все знаю. Но сейчас-то вы вновь на коне! Так принимайтесь за дело и не откладывайте всего этого ad calendas graecas.[36] Вы меня поняли? Договоримтесь так: вы начинаете готовить свое детище к изданию… Диссертации пишутся не для архива, а для людей, для науки, для чести нашей страны!

— Я всегда это знал, Нина Викторовна.

— Тем лучше. Итак, вы готовите работу к изданию, а я берусь пробить вопрос о печатании в дирекции и написать предисловие. Какой вам нужен срок?

— Я еще не устроен ни по работе, ни в быту. Конечно, заниматься своей рукописью буду ежедневно, возможности для этого должны быть мною же и созданы. Но хлопоты с устройством отнимают по разным линиям немало времени…

— Голубчик мой, — мягко сказала Нина Викторовна и порывисто, обеими руками, сжала мою руку. — Вы знаете?… Я думаю, что этими лоциями вы откроете себе вход в институт, то есть, я хочу сказать, что подготовка их к опубликованию может стать вашей плановой, штатной работой. Что же касается быта, то он постепенно наладится, когда вы будете узаконенным сотрудником. Только не вешайте головы! Главное — жизнь, здоровье, знания и активно работающий мозг — вы сохранили, значит можно и нужно идти вперед. Словом, так: я сейчас иду в дирекцию говорить о вашем опусе.

— Спасибо, Нина Викторовна.

Назавтра меня вызвали к директору — или, как он теперь назывался, заведующему Ленинградским отделением Института востоковедения — академику Орбели. Об этом крупном иранисте и кавказоведе, незаурядном знатоке восточных литератур и искусств, директоре Эрмитажа, свидетеле на Нюрнбергском процессе я много слышал и в студенческие годы и позже, но лишь сейчас встретился с ним впервые. Длинная волнистая борода придавала ему сходство с ассирийским жрецом; строгие глаза из-под мохнатых бровей смотрели испытующе. Иосиф Абгарович подробно расспросил меня о диссертации и принял на себя заботы редактора книги. Начались напряженные бдения над рукописью, которая согласно визе Президиума Академии наук печаталась «молнией». Принятый в штат, я допоздна сидел за столом в Арабском кабинете, шлифуя перевод и комментарии, правя машинопись, держа первые корректуры. С Иосифом Абгаровичем мы часто ездили в издательство, «вися» над его работниками, но и без этого они вкладывали весь свой большой опыт и теплое доброжелательство в дело продвижения моих страниц на выход. Книга «Три неизвестные лоции Ахмада ибн Маджида, арабского лоцмана Васко да Гамы, в уникальной рукописи Института востоковедения АН СССР», светя золотыми буквами по темносинему переплету, легла на прилавки магазинов через четыре месяца после сдачи издательству авторского текста. Незадолго до этого Египетская Республика национализировала Суэцкий канал, проходящий по ее земле, — важная морская магистраль оказалась в руках независимого арабского государства. Так слились воедино былое и нынешнее; слова посвящения, открывавшего книгу, — «Свободолюбивым арабским народам с пожеланием больших и счастливых плаваний» — имели глубокий смысл.