Рубин эмира бухарского - Марк Казанин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Толмачев взял из кучи одну из лопат, внимательно посмотрел на нее и одобрительно хмыкнул. Все мы двинулись за ним в предназначенный квадрат, где нас уже ждал Листер.
– Теперь нужно сделать первый удар, – сказал Толмачев. – Кому будет принадлежать эта честь?
– Вам, профессор, – сказал глубоким голосом высокий седобородый Юнус Ходжаев. Он хорошо и чисто говорил по-русски. Позже я узнал, что он был не узбек, а семипалатинский киргиз, кончил военную школу и участвовал не в одном путешествии Географического общества.
– Да, да, – заикаясь, поддержал Лишкин.
Все головы повернулись к нему. Он покраснел.
– Нет, сделайте вы, – обратился Толмачев к Ходжаеву. – Это земля ваших предков. Я не хочу, чтобы кто-нибудь сказал, что пришли урусы и нарушили ее покой.
– Я не имею права или учености, когда вы здесь, – опять поклонился Юнус Ходжаев.
– Знаете что, – вмешался Листер, – позвольте мне, как бывшему военному, предложить то, что у нас практикуется. Строят корабль мастера, плавают на нем моряки, но по традиции спускает его на воду женщина. Она дает ему жизнь.
– Что ж, прекрасная вещь, – ответил Толмачев. – И это мы не раз практиковали. Но кому же? – Он обвел глазами присутствующих.
– Просим Александру Ивановну, – отозвался Юнус Ходжаев.
– Я с удовольствием бы это сделала, – сказала Александра Ивановна, – но я тоже урус, и, стало быть, остается то же возражение.
– Мне кажется, – вновь заговорил Листер, – мы устраним все недоразумения, если наша вчерашняя именинница и Лейла обе возьмут на себя крестины этих раскопок. И это будет новое слово в Азии.
Чувствуя за собой молчаливое одобрение, Листер взял за руки смущенных девушек – белокурую Катю и темноволосую Лейлу, подвел их к рубежу, оглянулся на Толмачева и, когда тот кивнул, сказал:
– Во славу науки, начинайте!
Девушки сделали один-два слабых удара, а потом, глядя друг на друга и лукаво улыбаясь, стали копать веселее, вынимая почти по целой лопате. Песок поддавался легко. Постепенно присоединились другие. Листер незаметно указывал каждому место. Вскоре можно было видеть лишь склоненные спины, разгоряченные лица и взбрасываемые лопаты чистого мелкого желтого песка.
3В то утро, разумеется, ничего не нашли. Никто, кроме, может быть, самых наивных, и не надеялся на это. После обеда Толмачев объявил, что земляных работ в этот день больше не будет, так как предстоят проводы гостей, потом фотографирование.
– Может быть, вы имели в виду, – несмело спросил я, – сначала фотографирование, а потом проводы гостей?
– Нет, молодой человек, я сказал именно то, что хотел: сначала проводы, потом фотографирование.
Я пожалел, что выскочил.
Я заметил, что перед отъездом Паша много говорил с Листером, потом с Борисом и непринужденно смеялся.
Около четырех часов гости, включая женщин и Юнуса Ходжаева, уже сидели в пролетках и линейках.
Я подошел к Александре Ивановне.
– Вы устали, наверно? – спросил я.
– Нет, я ведь ничего не делала, – ответила она чистосердечно. – Скорее могла устать Катя, но она у нас двужильная, хотя вы этого и не знаете.
Мое лицо выражало вопрос.
– Она все эти годы до недавнего времени провела в деревне у больной тетки и всю работу сама делала, и по дому, и в огороде. Она и корову подоит, и лошадь запряжет, и не хуже вас, мальчишек, верхом ездит, – пояснила Александра Ивановна.
Разговор наш был прерван сигналом к отправлению, и уже через несколько минут гости махали нам платками из удалявшихся экипажей.
– А теперь, Глеб, – обратился ко мне Толмачев, когда мы вновь зашли в палатку, – нет ничего удивительного в том, что вы меня не поняли. Ведь я имел в виду фотографирование не отъезжающих, а нашей работы. Сейчас мы будем клеймить и фотографировать все наши инструменты: лопаты, клинья – все абсолютно, что мы приносим на территорию раскопок.
Мне это показалось излишней формальностью.
– Зачем? – спросил я.
– Затем, – ответил он, – чтобы строго отграничивать то, что мы найдем, от того, чем мы ищем.
– Но это мы и так знаем, – все еще неясно понимая, в чем дело, сказал я.
– Предположим, – терпеливо продолжал Толмачев, – что пока вы, я, пятый, десятый, а лучше всего Эспер Константинович знает наши орудия. Но вот вдруг обвал и все наши орудия – надеюсь, не мы сами – проваливаются, раскопки приостанавливаются, потом возобновляются через год или через десять лет, и тогда скажите, какими силами новая археологическая экспедиция, найдя заржавевший кусок железа, сможет сказать, меч ли это Александра Македонского или лопата, например, Бориса Ратаевского, хотя я вас, – он повернулся к Борису, – что-то сегодня с лопатой не помню.
– Нет, я был, – пробормотал покрасневший Борис, – только дальше, с краю.
– А, если с краю, тогда все прекрасно.
– Ну, и что из этого вытекает? – спросил я.
Я чувствовал себя как на семинаре в руках опытного и умного профессора, которому настойчивый вопрос больше по душе, чем наиточнейший ответ.
– Последствия, мой дорогой, – отвечал Толмачев, – могут быть, как говорят, неисчислимые. Если это меч Александра Македонского, я имею в виду его солдат, значит, они знали железо, был железный век, выплавка чугуна, закалка и еще тысяча вещей. Мы получаем ключ к их хозяйству, к победе над персами и другими народами Востока. Если же это лопата не Александра Македонского, а моя или ваша, значит, железа в то время у греков не было, вооружение было другое, война другая, соотношение сил другое, история другая. В виде предостережения расскажу вам эпизод из истории археологии. Мы все любим Египет, и в какой-то мере все мы на изучении его воспитались и сложились. Мы знаем, что египтяне великолепно обрабатывали камень, изготовляли бронзу, производили фаянс и стекло. Но вот железа за ними не числилось. Однако нашлись археологи, которым обязательно хотелось, чтобы египтяне его знали и чтобы у Египта был железный век. В качестве доказательства они приводили два кусочка железа, найденные в одной из пирамид в Саккара. Спорить было трудно, пока не установили, что эти два кусочка железа были долотьями одной европейской археологической экспедиции, работавшей на раскопках этой пирамиды полустолетием раньше. Это как раз то, против чего я вас предостерегаю.
– Да, придется метить! – заявил Листер. – И заносить в дневник утрату каждого осколка металла.
– Это относится и к дереву, – продолжал Толмачев. – Будущий исследователь, который найдет среди раскопок современный дубовый черенок лопаты, может вообразить, будто он одного возраста с остальными предметами, и с пеной у рта начать доказывать, что здесь в то время был умеренный климат и рос дуб, тогда как на самом деле здесь был жаркий климат и росли финиковые пальмы. Теперь к делу! Что, у вас только один аппарат?
– Нет, у Глеба тоже есть.
Толмачев повернулся ко мне:
– Я слышал, вы живете в макбаре, господин ученый секретарь, хоть бы раз пригласили в гости. Я еще не видел макбары.
– Буду очень рад, – ответил я, краснея и боясь, что надо мной все смеются.
– Ну, тогда давайте так, – сказал Толмачев, – пусть Эспер Константинович займется фотографированием, а мы тем временем съездим к вам. Есть у вас какая-нибудь таратайка?
Рустам несмело толкнул меня в бок.
– Есть, Владимир Николаевич, – отозвался я.
– Но подождите, – сказал он. – У нас все-таки мало рабочих. Надо еще поднанять. Здесь есть поблизости?
– Тут невдалеке кишлак, – сказал я, – я знаю людей там, можно поговорить с ними.
Вдруг вмешался Борис:
– Да, да, я тоже там был. Но это отсталый народ, а есть русские, которые охотно будут работать.
– Это кто же? – спросил Толмачев.
– Да вот, Эспер Константинович знает, – Борис выразительно посмотрел на Листера, – толковый народ, один трех азиатов стоит.
– Это вы что, хотите меня уговорить, что кто-либо управляется с лопатой лучше узбека-крестьянина, да еще в три раза?
– Да нет, в самом деле очень здоровый народ. Поглядите сами.
– Ну и погляжу. А вы, Эспер Константинович, своим чередом подыщите еще десятка полтора узбеков.
– Владимир Николаевич, – ворвался в разговор я, – а кто этот Лишкин и почему он приезжал?
– Ах, Лишкин! – улыбнулся Толмачев. – Вы не глядите, что он такой невзрачный, он блестящий знаток своего дела. Мы вместе кончали археологический институт в 1883 году.
– Какое же это его дело? – спросил Листер.
– Древняя письменность и «реалиа», – ответил Толмачев, – вернее сказать, «материалиа». Он знаток бумаги, пергаментов, списков, столбцов, принадлежностей для письма, тушей, чернил и массы вещей, о которых редко кто думает. Там он орел.
Тем временем Рустам уже запряг лошадей, и мы совершили маленькую поездку в макбару, напились там чаю, обследовали окрестности и к четырем часам дня возвратились в лагерь.