Миг бытия так краток - Роджер Желязны

— Тебя наняли убить голубокожего.

Он снова пожал плечами.

— Тебе не нужно ни отрицать, ни признавать это. Я уже знаю. Дело в том, что я не могу позволить тебе этого сделать. Верни Дос Сантосу уплаченные тебе деньги и ступай своей дорогой. К утру я обеспечу тебе скиммер. Он доставит тебя в любую точку света, в какую ты пожелаешь отправиться.

— Но я счастлив и здесь, Караги.

— Если с голубокожим стрясется какая-нибудь беда, ты быстро перестанешь быть счастливым.

— Караги, я всего лишь телохранитель.

— Нет, Хасан. Ты сын диспепсичного[19] верблюда.

— А что такое «диспепсичный», Караги?

— Я не знаю подходящего арабского слова, а ты, надо думать не знаешь этого по-гречески. Погоди, я подберу другое оскорбление. Ага, вот. Ты трус, пожиратель падали и бандит из подворотни, потому что ты помесь шакала и обезьяны.

— Возможно, это правда, Караги, потому что отец говорил мне, что я родился только для того, чтобы с меня заживо содрали кожу и разорвали на четыре части.

— Это почему?

— Я проявил неуважение к Дьяволу.

— Да ну?

— Да. Вот ты вчера играл для чертей на дудке? У них были рога, копыта…

— Нет, это были не черти. Это всего лишь рожденные вблизи Горячих Мест дети несчастных родителей, оставивших их умирать в диком лесу. Однако они выжили, потому что дикий лес и есть их настоящий дом.

— А! А я надеялся, что это черти. Я все еще считаю их чертями, потому что один из них улыбнулся мне, когда я молил их о прощении.

— Прощении? За что?

В глазах у него появилось отрешенное выражение, и он начал рассказывать:

— Он поклонялся Малаки-таузу[20], которого невежественные и темные шииты (тут он сплюнул) называют Иблисом, или шайтаном, или сатаной. И он всегда отдавал дань уважения Халладжу и другим из Санджака. Он был хорошо известен своим благочестием и своими многочисленными добродетелями.

Я любил его, но в детстве во мне сидел какой-то бес. Я был атеистом и не верил в Дьявола. И я был злым мальчишкой. Так, однажды я взял мертвого цыпленка, насадил его на палку и, называя Ангелом-павлином, издевался над ним, швырял в него камни и выдергивал ему перья. Один из мальчишек испугался и рассказал об этом моему отцу. Отец, помню, высек меня прямо на улице и сказал, что я рожден только для того, чтобы с меня живьем содрали кожу и разорвали на четыре части за мое богохульство. Он заставил меня отправиться на гору Санджар и там молить о прощении, я отправился туда, но бес все еще меня не покинул, несмотря на порку, и я по-настоящему не верил, когда молился.

Теперь, когда я много старше, бес сбежал, но мой отец тоже отошел в иной мир — уж много лет тому назад, и я не могу ему сказать: «Я сожалею, что издевался над Ангелом-павлином». Становясь старше, я ощущал потребность в религии. Надеюсь, Дьявол в своей великой мудрости и милосердии понимает это и прощает меня.

— Хасан, тебя трудно как следует оскорбить, — покачал я головой. — Но предупреждаю тебя — с головы голубокожего не должно упасть ни единого волоса.

— Я всего лишь скромный телохранитель.

— Ха! Да у тебя хитрость и яд змия. Ты коварен и вероломен. И злобен, к тому же.

— Нет, Караги. Спасибо тебе, конечно, но это неправда. Я горжусь тем, что всегда выполняю поручения. Вот и все.

Именно по такому закону я и живу. И ты, вдобавок, не сможешь так оскорбить меня, чтобы я вызвал тебя на дуэль первым, предоставив тебе право выбрать оружием голые руки, кинжалы или сабли. Нет. Я не принимаю никаких оскорблений.

— Тогда берегись, — пригрозил я ему. — Твой первый шаг в сторону веганца будет для тебя и последним.

— Если так суждено, Караги…

— И зови меня Конрад!

Я ушел прочь, терзаемый дурными мыслями.

На следующий день, убедившись, что все мы по-прежнему живы, мы свернули лагерь и отправились дальше, одолев примерно восемь километров, прежде чем произошла новая задержка.

— Это похоже на плач ребенка, — определил Фил.

— Ты прав.

— Откуда он доносится?

— Слева, вроде, там, внизу.

Мы проломились сквозь какой-то кустарник, вышли на сухое русло ручья и последовали по его излучине.

Младенец лежал среди камней, частично завернутый в грязное одеяло. Лицо и руки его уже докрасна обгорели на солнце, так как он, должно быть, пробыл здесь большую часть предыдущего дня. Крошечное мокрое личико покрывали следы укусов многочисленных насекомых.

Я опустился на колени и поправил одеяло, укрывая его получше. Эллен слегка вскрикнула, когда одеяло задралось спереди и она разглядела тельце младенца: на груди у ребенка зияла врожденная фистула и в ней что-то копошилось. Рыжий Парик пронзительно закричала, отвернулась и разрыдалась.

— Что это? — спросил Миштиго.

— Всего лишь один из брошенных детей, — объяснил я. — Один из меченых.

— Какой ужас! — содрогнулась в рыданиях Рыжий Парик.

— Что именно? Его вид? Или то, что его бросили? — осведомился я.

— И то, и другое!

— Дайте его мне, — попросила Эллен.

— Не прикасайтесь к нему, — распорядился, нагибаясь, Джордж.

— Вызовите скиммер, — приказал он. — Нам надо немедленно доставить его в больницу. У меня нет оборудования, чтобы прооперировать его прямо здесь. Эллен, помоги мне.

Она тут же очутилась рядом с ним, и они вместе перетряхнули всю его походную аптечку.

— Запиши, что я делаю, и приколи записку к чистому одеялу, — чтобы знали врачи в Афинах.

Дос Сантос к тому времени уже связался с Ламией, вызвав один из наших скиммеров.

А потом Эллен наполняла Джорджу шприцы, протирала тампоном порезы, смазывала ожоги мазью и записывала все это. Они начинили младенца витаминами, антибиотиками, адаптантами и полудюжиной всяких других средств. Грудь его они закрыли марлей, побрызгав на нее чем-то, завернули ребенка в чистое одеяло и пришпилили записку, содержащую медицинскую информацию Джорджа.

— Что за странное дело! — не мог успокоиться Дос Сантос. — Бросить изуродованного ребенка, так вот, запросто, оставить его!

— Здесь это в порядке вещей, — уведомил я его. — Особенно вблизи Горячих Мест. Впрочем, в Греции всегда бытовала традиция детоубийства. Меня самого выложили на вершину холма — в тот день, когда я родился. Провел я там, вдобавок, и всю ночь.

Он закуривал сигарету, но остановился и уставился на меня:

— Вас? Почему?

Я рассмеялся и взглянул на свою ногу.

— Запутанная история. Я ношу специальный ботинок, потому что эта нога у меня изрядно короче другой. К тому же, как я понимаю, я был очень волосатым младенцем, да и глаза у меня разного цвета. Полагаю, если бы этим все и ограничивалось, меня могли бы принять, но я, вдобавок, взял да и родился на Рождество, а это окончательно решило дело.

— А что плохого в рождении на Рождество?

— Согласно местным повериям, боги считают это чересчур самонадеянным. Поэтому у рожденных в это время детей не человеческая кровь. Они — кровь от крови разрушителей, создателей раздора, изначального страха человека. Их называют калликанзарами. По идее, они должны выглядеть примерно так, как те парни с рогами, копытами и всем прочим, но это условие не обязательное. Они могут выглядеть и как я, решили мои родители, если они были моими родителями. Поэтому я и был оставлен на вершине холма, чтобы вернуть меня к своим.

— И что же случилось потом?

— В деревне жил старый священник греческой ортодоксальной церкви. Он прослышал об этом и отправился к ним сказать, что совершать подобное — смертный грех и что им лучше побыстрее забрать младенца обратно и подготовить его к крещению на следующий день.

— А! Вот так вы и были спасены, да еще вдобавок и окрещены?

— Ну, некоторым образом, — я взял одну из сигарет Дос Сантоса. — Они вернулись со мной, спору нет. Но настаивали, что я вовсе не тот же самый младенец, которого они оставили на холме. Оставили они подозрительного мутанта, а забрали еще более сомнительного подменыша — так они заявляли. И к тому же более безобразного, получив взамен их дитяти другого рождественского ребенка. Они считали, что их младенец был сатир и что какое-то другое Горячее Существо произвело на свет человекообразного ребенка и бросило его — так же, как и они, обменявшись с ними фактически. Поскольку никто меня прежде не видел, проверить истинность их рассказа было невозможно. Священник, однако, их и слушать не стал, а сказал, что теперь им от меня не отвязаться. Они, впрочем, проявили себя очень добрыми родителями, коль скоро примирились с этим фактом. Я очень быстро рос и был чрезвычайно силен для своего возраста. Им это даже понравилось.

— И вас крестили…?

— Ну, скорее, полукрестили.

— Полукрестили!?

— Во время моего крещения с этим священником приключился удар. Умер он чуть позже. Так как он был единственным в округе, то я до сих пор не знаю, завершил ли он все это дело как полагается.