Советский Фауст - Булат Галеев

— На кафедре наукой занимаются мало, все больше о заработках, званиях, о заказах думают. Нет никаких результатов, а в КГБ — были. Я не привык так. И тогда я решил сделать полезные предложения правительству, чтобы был заказ: устройство защиты для розыска средств микровойны. Я давно уже понял, что 2–3 нехороших человека могут по частям собрать в каком-нибудь подвале атомную бомбу и угрожать взрывом города. Я придумал такой прибор, который помогал бы «увидеть» даже в толпе любого человека, который несет отдельные части этой бомбы. Но мне даже не ответили из секретной части университета. А еще я снова хотел предложить свою идею «микроскопии времени», чтобы люди долго жили. По этому поводу ко мне и раньше приходили из КГБ, но я не стал тогда открывать своего секрета. Ведь там (Лев Сергеевич показывает пальцем вверх) одни старики, а «микроскопия времени», если она попадет им в руки, — вещь посерьезней атомной бомбы.

Поначалу меня позабавило, рассмешило: «старики из Политбюро» — мальчишки по сравнению с ним. Уже позже, через несколько лет я расспросил-таки подробнее, — что же это такое, «микроскопия времени»? И мне самому стало жутковато. Уже не Фаустом дохнуло от всего этого, а Вагнером — тем, который у Гете выращивал в колбе какого-то нетопыря-«гомункулюса».

Мне самому не все понятно в объяснениях Термена. Быть может, не все было сказано. Хотите верьте, хотите — нет. Я — не верю, что это возможно. Тем более, рассказ самого Льва Сергеевича, как всегда, — в сопровождении улыбок, и опять трудно отличить, что в шутку, что всерьез:

— Красные кровяные тельца — это такие «существа» (их видно только под микроскопом), которые бывают разных пород, и они меняются в связи с возрастом человека. Обнаружено несколько сроков и периодов их смен. И в эти моменты новые «существа» воюют со старыми, отсюда возникает старение. Нужно уметь вовремя отбирать эти «существа» из донорской крови. А ее нужно много! Поэтому как их отлавливать, в каком возрасте — и сказать-то никому пока нельзя!..

Слава Богу, не сказал никому. И слава Богу — что все это, судя по всему, является фантастикой. А то, не приведи Господь, вдруг доноры оказались бы — из детского сада. Всех младенцев перебили бы, как царь Ирод, если бы это на самом деле было так. И «старики из Политбюро», и «новые русские» сегодня, да и на демократическом Западе мафия не упустила бы такой великолепной оказии на пути к наживе. Но Лев Сергеевич и это предусмотрел:

— Выход есть, я придумал особый инкубатор, чтобы выращивать нужные «существа» в нужном количестве, из одной капельки крови — не трогая никаких младенцев. Дело теперь за «микроскопией времени» — она поможет найти в этой капельке крови то, что нужно. Я знаю, как их отличать...

Как сейчас вспоминается, обо всем этом намеками он говорил нам, его молодым друзьям, с первых наших встреч, — мы только улыбались сочувственно советскому Фаусту, советскому Вагнеру. Он сокрушался об отсутствии нужной техники постоянно, — мы только руками разводили, где ее взять. Сегодня очевидно — в идею продления жизни и даже бессмертия он верил всерьез и неистово, и, быть может, в реализации ее видел свое высшее предназначение. А в последние годы своей жизни в отчаяньи искал любую поддержку и напропалую делился своей idee fixe в любой аудитории. Тем более был рад побеседовать со специалистами. По их журналистским публикациям, — не знаю, что правда здесь, что нет, — выходило: Термен работал в русле передовой советской генетики, и после разгрома ее как лженауки разобрались и с ним. НКВД раскурочило всю его аппаратуру, а ЦК партии будто бы запретило его исследования специальным указом, ссылаясь на то, что при высокой продолжительности жизни людей прокормить их в нашей стране будет просто нечем[69]. Жуть какая-то, даже если этого не было...

Тогда, в 1981 году мы нашли с киногруппой хорошее, тихое место в Химках, на лодочной станции, на берегу Москва-реки. Сняли на пленку, наконец, интервью. Лев Сергеевич в заключение похвалился новеньким (пятым по счету!) дипломом — об окончании университета марксизма-ленинизма[70]. На недоуменные улыбки ответил:

— Я хотел в партию вступить еще до Америки. Сложные времена, Троцкие всякие. Не разрешили. В Америке — нельзя, в лагере — тем более. После освобождения мне еще долго не верили, что я идеологически выдержанный. Вот я и поступил в этот университет, закончил на «отлично». Может быть, сейчас примут?..

Он возмущенно и долго рассказывал о каком-то «кавказском человеке», парторге МГУ «Танаканове-Тараканове», который под разными предлогами отвергал многочисленные рекомендации и заявления Термена в партию. Киногруппа сворачивала аппаратуру, над Москва-рекой клубились какие-то странные багровые, высокие облака. Очарованный рассказами неизвестного ему знаменитого персонажа истории, под действием этого пейзажа и подаренного ему алкоголя, подошел к Льву Сергеевичу философствующий странник, охранник лодочной станции, и не без пафоса спросил, показывая на пламенеющее небо: «А вы смогли бы так, до конца, сгореть для людей, в этом огне?»

Я ни разу, никогда не видел нашего добродушного, ясноглазого Льва Сергеевича столь разгневанным, рассвирепевшим:

— Сгореть? В огне? Сам, если хочешь — сгори! Ведь мне еще так много надо сделать, с «микроскопией времени» разобраться. Надо же, придумать такое — сгореть...

Жаль, камера была уже отключена, — они шли, по аллее, два старых человека, два персонажа тогда еще ненаписанной книги «Советский Фауст».

Последние, самые триумфальные концерты в Казани Лев Сергеевич дал в 1987 году, на Всесоюзном фестивале «Свет и музыка». Это был подлинный праздник «Gesamtkunstwerk»! 500 человек из 70 городов СССР, в 10 залах и выставочных площадках города, с утра до поздней ночи. Мероприятия фестиваля посетили десятки тысяч казанцев. Спасибо партийным органам и, особенно, комсомолу — без их помощи не обошлись бы. Времена изменились, жаль, с опозданием... Залы были, как всегда, полны, когда выступали с терменвоксом сам Лев Сергеевич, либо его дочь Наташа (рис. 22).

...Повествование наше приближается к завершению. Подходила к концу советская власть и, увы, как оказалось, и жизнь нашего героя, которая нам всем уже давно представлялась неподвластной времени. Как, впрочем, бессмертной, вечной, незыблемой казалась и советская власть, в которой он вырос и в которую врос, которая питала его и которую он питал, — своей мыслью, своими открытиями и изобретениями.

Да, он плоть от плоти — «советский Фауст». Назвать его иначе, например, просто «русским Фаустом» — было бы неверно. И не потому, что он француз в корнях, пусть православными, российскими подданными и были ближайшие его предки. Дело не в этом. Анализируя послегетевские попытки развивать тему Фауста в России (вспомним «Сцену из Фауста», «Наброски к замыслу о Фаусте» Пушкина и повесть «Фауст» Тургенева), исследователи отмечали, что в русской интерпретации Фауста непроизвольно прорывался столь привычный для нашей литературы образ «лишнего», иными словами, ненужного, общественно бесполезного человека[71].