Смертельный архив - Алексей Макеев

В «лежке» все по-прежнему, разве что пыль скопилась на зеркальной поверхности дорогой стенки. По телевизору шли новости, но ведущая ничего не сказала о перестрелке в Колбине. Хотя – тут же одернул себя капитан – времени прошло всего ничего, возможно, опера в этот самый момент снимают «пальцы» в доме Некраса…

Итого – даже не сосчитать, сколько убитых «повесят» на бывшего следователя прокуратуры, капитана юстиции Звонарева… Пожизненное гарантировано. Еда три раза в день, одна прогулка, баня по пятницам… не жизнь – существование, скотское и липко-однообразное. Впервые капитан подумал, что, если «примут» – на зону не поедет: сам окончит пожизненный срок, благо вариантов народ придумал массу… Конечно, это в том случае, если тварь, затеявшая представление, останется непойманной, но Звонарев сделает все, чтобы обезвредить опасность раз и навсегда.

Настя позвонила на следующий день, в районе обеда. Трубку снял Харон, выслушал – и протянул капитану. Тот взял, поймав себя на мысли, что хочет услышать мягкие нотки:

– Слушаю.

– Записывай, – начала девушка с места в карьер. – Восточный проезд, двенадцать.

– Что там?

– Дом престарелых. Спросите Гейнрих Татьяну Павловну – директриса, указанная в личном деле Ермолаева.

– Оперативно… Наверное, не стоит спрашивать, как ты достала сведения?

– Не стоит, – Настя, кажется, улыбнулась. – Много ли проку с этой затеи будет – в том году справила восемьдесят пять – не знаю; но пробуй, мало ли…

– Скорее всего она и не вспомнит Ерему – много лет: сколько детей прошло за это время?

– Ты просил – я узнала; как поступить, твое дело.

– Ладно, едем, авось что и «выстрелит».

– Вечером расскажешь: может, что еще понадобится…

– Ты заедешь? – капитан обругал себя: голос прозвучал неуместно радостно.

Она не заметила… или сделала вид:

– Посмотрим, время будет – заеду. Или позвоню.

Не прощаясь, девушка отключилась.

– Ну? – Харон, оказывается, все время стоял рядом. – Едем?

– Да, поехали… Хотя нет, погоди! – Звонарев открыл шкаф с одеждой и принялся изучать содержимое.

Они с Князем были одного роста, но массивный живот Луганского требовал больших размеров; не без труда Звонарев отыскал серый спортивный костюм «Найк», примерил – в поясе свободно, но проблема устранилась шнурками. В коридоре нашлось несколько пар обуви, в том числе белые – любимый цвет! – кроссовки; на размер больше, но капитан стал выглядеть приличнее: грязный камуфляж и военные «берцы» посреди жаркого города – маскировка не лучшая.

Восточный проезд, двенадцать, нашелся в глубине типового двора, набитого панельными и серо-блочными пятиэтажками. Дом престарелых тонул в зелени тополей, по дорожкам бродили усталые бабки, два деда в одинаковых серых кепках громко стучали костяшками домино по обитому железом столу. Само трехэтажное здание радовало свежим розовым фасадом, белели новые пластиковые окна; начиная со второго этажа, появлялись балкончики, где отдыхали старики…

– Я как-то… более мрачно, что ли, представлял это место, – Звонарев с удивлением рассматривал приятные глазу окрестности.

– Внутри по-другому, наверное, – Харон воткнул джип между двумя крошками-«Матизами».

– Ладно, жди здесь. Если что…

– Знаю. Три коротких гудка.

Об условном сигнале договорились заранее – после истории с Некрасом следовало подготовиться к неожиданностям.

Капитан прошел по белой от тополиного пуха дорожке к двери и оказался в чистенькой приемной. За стойкой ресепшн нашлась девчонка лет двадцати, черноглазая и смуглая. При виде посетителя заученно улыбнулась, показав ряд идеально белых ровных зубов: – Добрый день. Могу вам помочь?

– Да, здравствуйте, хочу навестить Гейнрих, Татьяну Павловну.

– Вы родственник или ученик? – капитан сделал вывод, что бабку навещают.

– Ученик. Недавно узнал, что Татьяна Павловна здесь…

– Понимаю. Она так радуется, когда к ней заходят. Комната двадцать шесть, – девчонка указала рукой вдоль коридора, – лестница в конце, второй этаж.

– Спасибо, – Звонарев улыбнулся, стараясь разглядеть, не узнала ли, не схватится ли за телефонную трубку, едва он скроется из виду? Но нет, девчонка улыбалась спокойно, в темных глазах не мелькнуло и тени напряжения.

Капитан пошел по длинному коридору, бросая короткие взгляды на множество картин – репродукции Моне, Рембрандта, Пикассо… Звонарев интересовался живописью, хотел даже поступать в художественную школу – потому смог отметить, с какой точностью воспроизведены полотна. К тому же рисунки маслом, в дорогих золоченых рамах… заведение не из дешевых.

Поднявшись на второй этаж, он быстро отыскал комнату с номером двадцать шесть – из приоткрытой двери неслись стенания очередной Марии. Постучав, осторожно вошел.

Татьяна Павловна – горбатая, сморщенная старушка – сидела в кресле и неотрывно следила за действием на экране. Крошечная, она почти пропала за высокими подлокотниками – торчала верхняя часть лица с большими круглыми очками и коротко стриженные пепельные волосы. Гейнрих повернула голову на стук и с любопытством уставилась на гостя.

– Татьяна Павловна? – Звонарев приблизился. – Добрый день, я следователь прокуратуры. Мы можем поговорить?

– Отчего бы нет? – она ловко для более чем почтенного возраста соскочила с кресла. – Присаживайтесь! – указала на круглый стол возле окна, покрытый скатертью с цветочками. – Чаю?

– Не нужно, спасибо, – капитан раздумывал, как начать разговор. – Я к вам, собственно, вот по какому делу… Вы, наверное, не помните одного из детей, детдомовского… Ермолаева.

Ее изрезанный морщинами лоб нахмурился больше, женщина прикрыла глаза и зашептала, перечисляя фамилии…

– Вспомнила, – она спокойно кивнула, – Виталик Ермолаев. Давно… уж лет тридцать прошло, больше даже…

– Ого, вы всех воспитанников помните? – Звонарев действительно был поражен.

– А как же! – Гейнрих улыбнулась. – Своих-то детей нет, так каждый сирота родным становился. Надо кормить, одевать, учить… не поверите, сутками перед кабинетами выстаивала, просила помощи… даже, – она хрипло рассмеялась, припоминая, – матрас с собой носила: мне говорят – уходите, не будет начальника! – а я матрас разверну прямо у порога и ложусь – ничего, мол, подожду… Тогда принимали.

От приятных воспоминаний лицо ее разгладилось, голубые глаза – выгоревшие от старости, но совсем не пустые – живо блестели… Капитан с восхищением смотрел на бабку, выглядевшую бодрее некоторых молодых.

– Ермолаев… – Звонарев перевел разговор в нужное русло. – Что вы можете о нем рассказать?

– А вы, собственно, зачем интересуетесь? – Гейнрих осторожно села напротив. – Случилось чего с Виталькой?

– Просто собираю информацию, – расстраивать старуху не хотелось.

– Послушайте… как вас, говорите?

– Александр.

– Послушайте, Александр: у стариков две радости – стенать по поводу того, что смерть задерживается, и телевизор. Так что видела я ваше лицо, знаю, что вы натворили… Может, попробуете сказать правду – а я уж решу, помогать или нет?

Может, бабке и восемьдесят пять, но разум не потеряла… Звонарев смотрел в ее спокойные глаза – и вдруг решился:

– Видели мое лицо, знаете – и не боитесь?

– За прожитый век можно научиться отличать плохих людей от хороших! – не продолжила, но капитан оценил комплимент.

Коротко, в общих чертах, он поведал о случае с Ермолаевым и расследовании, поставившем самого следователя вне закона. Гейнрих помолчала:

– Спрашивайте! Что вспомню, расскажу.

– Да, собственно, я даже не знаю, о чем спрашивать. Может, расскажете, что помните?

– Много не расскажу, годы… Виталик был в детдоме пару лет… Хороший мальчишка, честный – хулиганил, конечно, но ведь на то они и дети.

– Пару лет?

– Да. Примерно до пяти в другом учреждении рос, потом перевели к нам – мать постаралась…

– Вы ее знали?

– Мать? Знала, конечно, – она в театре местном играла: не так чтобы очень, но выбор развлечений невелик был – времена трудные. Родила Витальку молодая совсем, отдала, потом за голову схватилась. Знакомые подсуетились, помогли – перевели поближе, – взгляд Татьяны Павловны стал отсутствующим, будто смотрела сквозь годы одной ей видный фильм. – Ну а как пацану восемь исполнилось, забрала домой.

– Разве можно просто забрать? – капитан внимательно слушал, чтобы после записать: вдруг пригодится?

– Ты не застал, – Гейнрих покачала головой. – Писатели, артисты, музыканты тогда к богам приравнивались. Попросила, наверное, ко мне из обкома приехали – помню, крупный такой мужчина, фамилию запамятовала, а звать Михаилом… я почему запомнила: у нас тогда Мишка-дворник в приюте пожар учудил, подумалось, вот, два Михаила, а разница… Короче, бумажку сунули и увезли Витальку на «Победе».