Год жизни - Александр Чаковский

Я уже не помню, что говорил еще. Я спешил, торопился высказать все, что накипело во мне. И наконец замолчал. Молчал и Трифонов. Мы огибали озеро, красное от лучей восходящего солнца: белые облака, похожие на островки, неподвижно отражались в нем.

— Ты спрашиваешь, Арефьев, что мы делали все эти годы? — медленно переспросил Трифонов. — Что ж, я отвечу тебе. Мы работали. Тебя еще не было на свете, а мы с твоим отцом работали, чтобы ты мог расти и учиться.

— Знаю, знаю, — отмахнулся я, — все работали, это мне известно. А к чему привела ваша работа?

Трифонов вдруг резко остановился и в упор посмотрел на меня. Его стариковски спокойные, окруженные сеткой морщинок глаза внезапно стали злыми, колючими. Мои последние слова, видно, причинили ему сильную боль.

— Щенок! — грубо оборвал меня Трифонов, — Ты что, отчета у меня пришел требовать? Мы царя убрали, старую жизнь сломали, заводы, колхозы построили, на войне кровью исходили, чтобы все это для тебя, сосунка, сохранить. А ты живых бюрократов увидел — и они перед тобой все заслонили?

— Я не хотел вас обидеть, Павел Харитонович, — сказал я, — но разве партия не критикует сейчас многое из того, что было раньше?

— Критикует! — воскликнул Трифонов. — И правильно делает! Много паразитов, иждивенцев к нам присосалось, много неправды накопилось в нашей жизни. Но то великое, что наш народ создал, партия хранит как зеницу ока! И ты не смей на это замахиваться, слышишь? Сейчас много гавриков начнут с партийной критики купоны стричь! Будут кричать: «А мы вместе с партией критикуем!» Вместе? Нет, критикуют-то врозь! Две правды, говоришь? Врешь ты, никаких двух правд у нас нету! Одна есть правда, за которую мы лучшие годы свои отдавали, жизни не щадили, была она и есть, эта правда! А другие твои правды маленькие, гаденькие, никакие они не правды, заваль одна!..

Я стоял подавленный, опустив глаза. Нет, не столько слова Павла Харитоновича ошеломили меня, сколько то, как этот немолодой, обычно невозмутимый, размеренно-аккуратный во всем человек воспринял мою речь. Внезапная вспышка его страстности, гнева, убежденности поразила меня.

Еще минуту назад мне казалось, что я все знаю, всех понимаю, все выстрадал собственным опытом, вижу то, чего не видят другие. А сейчас, стоя перед этим человеком, я вдруг увидел себя со стороны маленьким и крикливым петушком.

Павел Харитонович пошел вперед, я за ним. Мы шли по нагромождению камней серых, с зелеными пятнами мха, похожих на огромных оцепеневших жаб.

Карликовая береза стелилась над камнями, а из расщелин пробивался ягель — серый мох, любимая оленья пища.

Красные листочки брусники чуть вздрагивали от наших шагов. Из ущелья медленно выплывало облако. Косой луч, точно прожектором, освещал макушку горы.

Павел Харитонович сел на большой валун, покрытый мхом, точно толстой плюшевой скатертью, вытащил из кармана пачку «Беломора» и закурил.

— Дайте мне тоже, — попросил я.

Трифонов молча протянул мне пачку.

— Ведь не куришь? — с усмешкой спросил он, передавая мне спички.

Я махнул рукой. Мы молча сидели и курили. Я так сильно тянул дым, что папироса быстро кончилась. Я бросил окурок и подумал: чем бы еще заняться, чтобы не сидеть вот так, молча? Трифонов внезапно задал вопрос, заставший меня врасплох:

— Когда же ты женишься, Андрей?

Я почувствовал, что краснею. Павел Харитонович задал мне этот вопрос как-то очень просто, очень по-житейски. Помню, именно так, тоном старшего, но равного человека, спрашивал меня покойный отец, когда хотел узнать о том, что меня тайно волновало.

И все же я смутился. Хотел отговориться, сказать, что не нашлась еще подходящая невеста, но, взглянув на Трифонова, по выражению лица его понял, что он все знает.

Мы были разными людьми, разными по возрасту, по воспитанию, по опыту жизни. Но в эту минуту я был уверен, что нет у меня на свете человека ближе, чем этот старик.

Я промолчал, а Трифонов не настаивал на ответе.

— Как же будет с домами, Андрей? — спросил он.

Я растерянно посмотрел на него.

— Ну, чего смотришь? Чем я, старик, могу тебе помочь в таком молодом деле, как любовь? Да и не послушаешь ты меня, все равно сам решать будешь. А вот насчет домов интересуюсь, да и людям это не безразлично… Значит, в комбинате я в обкоме отказ?

— Пока отказ, — сумрачно ответил я. — Только отступать не собираюсь. Сегодня же напишу в министерство и в ЦК.

— Думаешь, пробьешь?

— Пробью. Лоб себе расшибу, а пробью.

— Лоб расшибать не надо, это штука ценная, — усмехнулся Трифонов. Встал и сказал: — Пошли до хаты?

Я ответил:

— Я останусь здесь, Павел Харитонович, отдохну немного наедине.

— Что ж, отдохни, — коротко согласился Трифонов.

Я остался в одиночестве. Не хотелось сидеть на камнях. Я нашел полянку среди валунов и улегся на траве. Лежал на спине, глядя на медленно поднимающееся солнце. Потом закрыл глаза, наблюдая за маленькой черной точкой, плывущей в красноватом тумане, как часто любил проделывать это в детстве. То ли оттого, что меня разморило на солнце, то ли сказались вчерашняя выпивка и ночь, проведенная почти без сна, но я заснул.

Разбудили меня голоса Светланы и Крамова. В первые секунды мне показалось, что я еще сплю.

— Все мы меняемся, — говорил Крамов. — Как написано в одной умной книге: «Никто не в состоянии остановить время или заставить его проходить бесследно». Все мы меняемся — и вы, и я, и Андрей.

— Вам кажется, что Андрей изменился? — быстро спросила Светлана.

— Да нет, это я так, к слову, — ответил Крамов.

Нет, я не спал.

Моим первым побуждением было вскочить. Но что-то удержало меня. Видимо, простое желание услышать, о чем они будут говорить. К тому же я не мог определить, долго ли спал и давно ли здесь Светлана и Крамов; увидев меня, они решили бы, что я подслушивал их разговор.

Впрочем, эта последняя мысль пришла ко мне позже. Я затаился потому, что мне хотелось услышать их разговор. Именно поэтому.

— Да, пожалуй, вы правы, — сказала Светлана. — Андрей изменился…

— Вы находите? — равнодушно откликнулся Крамов. — В чем же?

— Это трудно объяснить так, словами. В нем появилась… решительность какая-то.

— Ну, этого он никогда не был лишен, — усмехнулся Крамов.

— Нет, я о другом говорю. Как бы вам это объяснить?.. Раньше он был решителен вообще и мягок, податлив, восторжен в частностях. А теперь в нем появилась какая-то угловатость, резкость. И непреклонность. Ну… не знаю, не могу я вам это объяснить.

— У вас с ним размолвка? — подчеркнуто дружеским тоном спросил Крамов.

— Нет, нет! — ответила Светлана. — Все хорошо.

Я боялся, что они услышат стук моего сердца — так сильно оно колотилось.

— Послушайте, Светлана Алексеевна, — продолжал Крамов, — мы с вами взрослые люди, не мое дело вмешиваться и допрашивать вас. Но меня как друга Андрея интересует: вы собираетесь за него замуж.

— Замуж? — переспросила Светлана, точно не понимая смысла вопроса.

— Да. Именно об этом я и спрашиваю. Андрей любит вас, он мне сам признавался в этом. Вы… Словом, вам понятен мой вопрос?

— Да, я тоже люблю Андрея, — громко и даже с каким-то вызовом сказала Светлана.

— В чем же затруднение?

— Ах, неужели вы не понимаете, что не все так просто в жизни! — Слова Светланы прозвучали очень искренне и как то тоскливо. — Впрочем, — добавила она ужо другим тоном, — в конце концов я выйду за него замуж. Больше вопросов нет?

— Еще один: когда?

— Вам хочется погулять на свадьбе?

— Почему же не погулять… если свадьба состоится?

— Вы сомневаетесь в этом?

— Нет, зачем же, — равнодушно ответил Крамов. — Вы очень подходите друг к другу. Если прежде у меня и были сомнения, то вы рассеяли их. Вы очень, очень подходите друг к другу. Вдвоем вы пробурите десятка два гор и умрете у подножия двадцать первой с сожалением, что осталось еще несколько тысяч гор, которые вам не удалось пробурить уже по не зависящим от вас, так сказать, обстоятельствам.

— Наверное, так и будет. А вам кажется, что это плохо? — снова с вызовом спросила она.

— Не кажется, — ответил Крамов. — Вы и Андрей просто созданы для увлекательной, романтической жизни. Особенно вы, Светлана Алексеевна. Вы помните нашу беседу тогда, на озере? Вы помните, что я говорил вам, когда Андрей собирал свои камушки?

— Мне неприятен этот разговор, Николай Николаевич.

— Какой? Тот? Этот?

Послышался шум осыпающейся гальки, — вероятно, Светлана встала.

— Хорошо, — сказал Крамов, — я не буду больше говорить на эту тему. Пойдемте. Дело не во мне. Нельзя уйти от самой себя, Светлана Алексеевна, от своих мыслей и раздумий. Можно проделать восемьдесят тысяч верст вокруг самой себя, но результатом такого путешествия будут только усталость и разочарование.