Земля людей - Антуан де Сент-Экзюпери
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иным предстает летчику и океан. Обыкновенному пассажиру буря незаметна: с большой высоты волны лишены выпуклости, а тучи брызг кажутся неподвижными, будто внизу распростерты большие пальмовые листья, изрезанные прожилками и зазубринами, покрытые какой-то изморозью. Но экипажу ясно, что сесть на воду невозможно. Для него эти листья подобны огромным ядовитым цветам.
И даже если полет протекает благополучно, на любом участке линии летчик никогда не бывает простым зрителем. Окраска земли и неба, следы ветра на море, предсумеречная позолота облаков вызывают в нем не восхищенье, а раздумье. Подобно крестьянину, совершающему обход своей земли и по тысяче примет предугадывающему, какова будет весна, — грозят ли заморозки, надвигается ли дождь, — профессиональный летчик тоже распознает признаки снега, признаки тумана, признаки хорошей ночи. Нам казалось сначала, что машина отдаляет человека от природы и ее великих проблем, но на самом деле она еще больше приковывает к ним его внимание. Один пред судом небесных бурь, пилот спорит за свой груз с тремя божествами природы: горами, морем и ненастьем.
II. Товарищи
1
Несколько товарищей, и в том числе Мермоз, основали французскую авиалинию Касабланка — Дакар над непокоренными районами Сахары. Моторы в то время были весьма непрочны. В результате аварии Мермоз попал в руки арабов. Они не решились его убить, продержали пятнадцать дней в плену, затем, получив выкуп, отпустили. И Мермоз возобновил полеты над теми же территориями.
Когда открылась южноамериканская линия, Мермоз был, как всегда, в авангарде, ему поручили освоить отрезок от Буэнос-Айреса до Сантьяго и после моста через Сахару построить мост над Андами. Он получил самолет с потолком в пять тысяч двести метров. А вершины Кордильер вздымаются на семь тысяч! И Мермоз вылетел на поиски проходов. После песков Мермоз вступил в спор с горами, с вершинами, чьи снежные шарфы развеваются по ветру, с заволакивающей землю мглой, этим предвестником гроз, с воздушными течениями такой силы, что, попав в них между грядами скал, пилот как бы вступает в своего рода поединок на ножах. Мермоз вступал в эту битву, ничего не зная о противнике, не ведая, выходят ли живым из таких схваток. Мермоз «вел разведку» для других.
Наконец, однажды во время такой «разведки» он очутился в плену у Анд.
Совершив вынужденную посадку на высоте четырех тысяч метров на площадке с отвесными стенами, он и его механик два дня пытались оттуда выбраться. Но они были в ловушке. Тогда они решились на последнюю попытку: запустили мотор, устремили самолет к бездне и, подпрыгнув несколько раз на неровностях почвы, свалились в пропасть. Падая, самолет, наконец, набрал скорость и стал повиноваться управлению. Мермоз стал набирать высоту, чтобы перелететь через гребень, но зацепился за него. Из всех трубок радиатора, лопнувших от мороза накануне ночью, брызнула вода. И когда после семи минут полета он снова терпел аварию, перед ним, словно обетованная земля, открылась чилийская равнина.
На следующий день он начал все снова.
Освоив Анды, выработав технику перелета через них, Мермоз доверил этот отрезок линии своему товарищу Гийоме, а сам взялся за освоение ночи.
Аэродромы наши еще не были освещены, и в темные ночи Мермоза встречали на посадочных площадках жалкие огни трех бензиновых костров.
Он справился с этим и открыл путь.
Когда ночь была вполне приручена, Мермоз принялся за океан. И в 1931 году почту впервые доставили из Тулузы в Буэнос-Айрес за четверо суток. На обратном пути неисправность маслопровода заставила Мермоза в бурю совершить посадку посреди Южной Атлантики. Он был спасен каким-то судном — он, почта и экипаж.
Так покорял пески, горы, ночь и море Мермоз. Не раз поглощали его пески, горы, ночь и море. Но, возвращаясь, он каждый раз снова пускался в путь.
И вот после двенадцати лет работы, во время очередного рейса через Южную Атлантику, он коротко сообщил, что выключает правый задний мотор. И затем умолк.
Казалось, в этом известии не было оснований для беспокойства, и, однако, после десяти минут молчания все радиостанции от Парижа до Буэнос-Айреса стали на тоскливую вахту. В обыденной жизни десять минут опоздания не играют роли, — в почтовой авиации они приобретают огромное значение. Ведь в этом мертвом промежутке заключено неведомое событие. Незначительное или горестное, но уже совершившееся. Судьба вынесла свой приговор — и никто больше не властен его изменить: то ли железная рука принудила экипаж к неопасной посадке, то ли разбила самолет. Но тем, кто ждет, приговор не объявлен.
Кому из нас не известны эти надежды, все более хрупкие, это молчание с минуты на минуту все более тягостное, как неизлечимая болезнь? Мы не переставали надеяться, но часы шли, и мало-помалу становилось поздно. Приходилось признать, что товарищи уж не вернутся, что они покоятся в той самой Южной Атлантике, небо которой так часто бороздили. Мермоз почил, свершив дело своей жизни, подобно тому как жнец засыпает в поле, аккуратно связав последний сноп.
В нашем ремесле, когда товарищ умирает так, его смерть кажется обычной и на первых порах, пожалуй, ранит меньше, чем иная смерть. Да, товарищ ушел от нас, получив назначение в последний аэропорт, но мы еще не ощутили всей глубины потери, не ощутили ее, как потерю хлеба насущного.
В самом деле, мы привыкли подолгу не встречаться. Ведь товарищи, работающие на линии Париж — Сантьяго, рассеяны по всему свету и отделены друг от друга, как безмолвные часовые, каждый на своем посту. Только случайное совпадение рейсов может собрать в том или другом месте членов разбросанной профессиональной семьи. В Касабланке, Дакаре или Буэнос-Айресе, у стола, приютившего на один вечер, возвращаешься к прерванной за много лет до того беседе, отдаешься воспоминаниям. Затем — снова в путь. Земля поэтому и пустынна и богата. Богата потаенными, сокрытыми, малодоступными оазисами дружбы, к которым обязательно приводит нас в тот или иной день наше ремесло. Жизнь, быть может, и уводит нас от товарищей, не позволяет думать о них, но все же где-то — не всегда знаешь где, — они существуют —
