Дом на улице Овражной - Александр Соколовский

— А-а… — опять протянул Лешка и снова спросил с любопытством — А из-за какого дела?

— Так, из-за одного.

— Не хочешь говорить, — обиженно надулся Веревкин. — А еще называется лучший друг.

— Мало ли что лучший! — пожав плечами, сказал я. — Просто неважно из-за чего, вот и все.

«И совсем ты мне не лучший друг, — раздумывал я, когда Лешка, потрещав еще немного, убежал. — Вот Женька, тот действительно был другом. Он бы не приставал зря с расспросами, если видел, что человеку неприятно рассказывать о своей беде».

И вспомнил я, как однажды в пионерском лагере отчитала меня старшая вожатая Дора Борисовна за то, что в походе я нечаянно отстал от своего отряда, заблудился в лесу и вместо лагеря, усталый, напуганный и голодный, только к вечеру забрел в соседнюю деревню. Она кричала, что я заставляю волноваться и переживать весь педагогический персонал, что меня вообще давно пора выписать из лагеря и отправить домой… А Женька не стал ругаться. И только ему одному я поведал, как искал отряд, как звал ребят, чуть не сорвав голос, как плутал среди деревьев, раздирая в кровь ноги и руки. Женька тогда сказал, что мне надо развивать наблюдательность. Ведь когда мы утром вышли из лагеря, было солнышко, и светило оно нам прямо в глаза. Значит, мы шли на восток. Правда, к полдню на небо набежали тучи. Но ведь и без солнца можно узнать, где восток, где север, а где запад. Например, у сосен ветки гуще на южной стороне ствола, а на камнях, что попадаются у лесных опушек, с того бока, который обращен к северу, часто растет мох-лишайник… Женька, оказалось, знал множество примет, по которым можно определить стороны горизонта. И уж, конечно, он понимал лучше нашей Доры Борисовны, что упреками и всякими обидными словами делу не поможешь.

Вспомнил я и о том, как в школе один раз сломал фикус, который стоял в биологическом кабинете. Меня после этого водили к заведующей учебной частью Марии Тимофеевне, грозили сообщить родителям и в конце концов предложили дать выговор на совете отряда. Вот тогда-то и вступился за меня Женька. Он видел, что я не нарочно сломал этот проклятый фикус, а меня на него толкнул Гешка Гаврилов. И я знал, что Женька заступается за меня не потому, что он лучший мой друг, а оттого, что я страдаю не по справедливости. И знал я также, что если бы я оказался на самом деле виноват, то он первый поднял бы руку и проголосовал за выговор.

Много еще можно было вспомнить разных историй. И я вспоминал их, вспоминал, пока не заболела голова.

Отец вернулся с работы веселый, поздоровался, спросил, как я себя чувствую, и высыпал мне на одеяло кучу оранжевых мандаринов. Он сказал, что на заводе у них, наконец-то, утвердили проект узкоколейки, за которую инженеры боролись с самой весны. Отец был доволен, шутил, смеялся, крепко потирал руки, словно они у него закоченели. А я слушал его и все гадал, придет завтра Женька или нет. Мне почему-то казалось, что он передумает и завтра зайдет вместе с ребятами меня навестить.

Лешка не соврал. Делегация действительно заявилась ко мне часа в четыре. Пришли Костя Веселовский и Тамара Гусева, председатель нашей санитарной комиссии чистюля Мишка Маслов, занозистая и шумная Вера Свечкина, Олежка Островков, Борис Кобылин. Прибежал и Лешка со своим фотоаппаратом.

— Надо запечатлеть трогательную сцену у постели тяжело больного, — сообщил он. Потом деловито огляделся и сказал, что нужно будет сделать небольшую перестановочку: кровать отодвинуть подальше от стены. Он вытащил из кармана какую-то удивительную лампу — продолговатую, с медной шапочкой на цоколе. — Придется ввернуть, — проговорил он. — При естественном освещении снимать — ничего не получится. Добавим пятьсот ватт для яркости…

— У тебя что при свете, что без света, все равно не получится, — поддразнила его Вера.

— А вот увидишь! Вот увидишь! — яростно откликнулся Лешка.

Они заспорили, а я слушал их и все ждал: вдруг откроется дверь и войдет Женька. Войдет и скажет: «И я к тебе, Серега. Здорово, что ли?» Мне казалось даже, что приди он сейчас, я бы тотчас выздоровел от радости. Но дверь не открывалась, и Женька не появлялся.

— Тише вы, будет галдеть! — басом прикрикнула на спорщиков Тамара, восстанавливая порядок.

Ребята просидели у меня часа два, наперебой рассказывая, какие в нашем классе новости. А новостей за мое отсутствие накопилось немало. Совет отряда запланировал на 20 февраля большой концерт самодеятельности в честь Дня Советской Армии; состоялась хоккейная встреча с командой шестого «Б», и мы выиграли со счетом 7:5; Нина Васильевна, наша классная руководительница, предложила организовать в классе «Уголок бытового обслуживания», чтобы, если у кого оторвется пуговица или будут нечищенными ботинки, можно было пришить или почистить; Гешка Гаврилов получил двойку по географии, а близорукая, нескладная девчонка Сима Соловейчик на уроке физкультуры так неловко прыгнула через козла, что чуть не вывихнула себе руку.

Мне было жаль Симу Соловейчик, которая всегда очень переживала каждую свою неудачу; я с досадой выслушал живописный рассказ Бориса Кобылина о хоккейном матче, в котором мне не пришлось участвовать, и в душе позлорадствовал, узнав, что Гешка получил двойку.

Потом Лешка ввернул в патрон свою лампу, и она вспыхнула таким ослепительным сиянием, что у меня заболели глаза. Веревкин заставил всех сесть вокруг меня и сделать вид, будто бы мы разговариваем, но ни в коем случае не разговаривать, чтобы лица не получились некрасивыми. Он пересаживал ребят возле моей кровати то так, то эдак и, наконец, выключил свою ужасную лампу, но сказал, что надо посидеть минут десять в темноте и подождать, пока она остынет.

Когда часы пробили шесть, все заторопились уходить.

— Ты скорее поправляйся, — сказал на прощание Костя Веселовский. — А то потом, знаешь, догонять трудно. По русскому сейчас суффиксы глаголов проходим. На правописание такие примерчики, что ой-ей-ей!.. — Он наморщил нос и потер переносицу. — Что-то я все время хочу у тебя спросить и забываю. Веревкин со своими съемками все мысли из головы выбил. То дышать, то не дышать… Будто у доктора в кабинете. Ну ладно, вспомню еще…

Я был уверен, что Костя собирается спросить у меня о причинах нашей с Женькой ссоры, и, признаться, радовался, что он об этом позабыл.

Ребята ушли. Стало тихо. Мать принесла ужин. Я поел и стал слушать, как тикают часы в столовой и как на улице гудят автомашины. С полчаса пролежал так, слушая и думая о своем, а потом незаметно уснул.

В кровати я провалялся не больше недели, а в школу помчался с таким чувством, будто бы не был там целый год. Я давно уже заметил, что болеть приятно только первые два дня. Лежишь себе в постели, почитываешь книжки и думаешь: «А наши-то там, в классе, сейчас корпят над диктантом, трясутся, что их к доске вызовут…» Но пройдет еще денек, и так захочется в школу, что хоть вскакивай прямо с температурой и беги!