Книга без фотографий - Сергей Шаргунов

— Я всегда безо льда, — просипел Влас. — Какой лед? Разве мужик пьет со льдом?

Только тут я просек, что он погружен в запой.

— Я — мужик, и пью со льдом, и чо? — нагло спросил Эдик.

Блондинка смотрела на них горячими глазами, так, будто они сейчас подерутся, причем не из-за льда, а из-за нее. Но все обошлось.

Следующей остановкой был вуз. Филологическое отделение. Препод (приятель Андрюхи и Эдика), молодой, бравый, с подкрученными черными усиками, собрал полный зал. Почти все — студентки.

Я им рассказал несколько баек о литературном ремесле. Вспомнил, как однажды увидел в телеящике клип премии «Дебют», послал туда любовную повесть в большом желтом конверте и победил, обыграв сорок тысяч соперников. А до этого, вспомнил я, еще не умея читать, уже писал — брал книги и перерисовывал буквы. А еще раньше, двухлетний, вскочил ночью в люльке и прозвенел в ответ на желтый свет, бьющий между штор: «В моем окне живет луна. Какая твердая она!»

И я предложил всем задружиться в Одноклассниках, Контакте и фэйсбуке. Я знал: это лучший прием для вербовки новых союзников. Многие немедленно извлекли телефоны и склонились над ними, очевидно выходя в Интернет и направляя запросы о дружбе.

— Можно у вас спросить… — когда юная толпа с шумом выплеснулась вон, ко мне подступила девочка. — Я хочу написать сказки. В голове уже есть, а на бумаге еще нет. — Она была в черной футболке, черноволосая, с темными губами, как будто ела чернику.

— Ты гот? — Я подмигнул.

— Нет. Хочу стать эмо.

— Хочешь?

— Это Пастухова Люба, — сказал препод. — Вот какие оригиналы у нас водятся! Прочитала Бориса Шергина, сказителя нашего незабвенного, и влюбилась в сказки.

— А можно с вами пообщаться? — девочка смотрела на меня пристально и верно.

Милая и нежнокожая. Ее беззащитность только подчеркивали эти черничные губы.

— Вечером приходи в кабак, — сказал Эдик. — «Беломорье» знаешь? Ну вот. Там в восемь.

— А вы про сказки расскажете? — она смотрела мне прямо в глаза.

— И расскажем, и покажем, — отозвался Андрюха с пасмурным смешком.

— Смотри, много не пей, — препод ревнивым, как мне показалось, жестом взъерошил ей волосы: из черной гущи выбилась синяя прядь.

Андрей, Эдик и я решили погулять до вечера. Усиливался ветер. Ветер поднимал и разбрасывал сор. Ветер бился — крест-накрест, отряд на отряд.

На миг замирал, но потом налетал как-то искоса, из-за угла, сильный и рубящий, словно кавалерия призраков. Каменные пятиэтажки, ветхие, многие с облупившейся (почему-то зеленой) краской смотрелись диковато. Их стены и их углы говорили о неотступных и грубых ласках морского ветра. Эти бедные дома выглядели зловеще! Их ласкали и мучили, лапали и рубили. Призраки бились с призраками за каждый дом. Бедные-бедные дома, принадлежащие ветрам, а не людям!

В «Беломорье» мы заявились уже в половине седьмого, не вполне в себе от ветра.

Таким образом к восьми вечера наш стол был уже разгоряченным и лихим. Нас объединило отчаяние, непонятно откуда взявшееся. Эдик рассказывал про строительный бардак, потом про баб, матерясь с каждой рюмкой все чаще и жестче. Андрей не утерпел и закурил сигарету, хотя последний раз курил лет десять назад. Не выдержав прилива тоски, и я закурил.

Люба пришла ровно в восемь. Она была в голубом джемпере, да и губы не темные, а обычные, розовые.

— О, привет хиппарям! — Эдик взял ее за плечики и усадил.

— Не обижай, — попросил Андрей.

Она стала расспрашивать меня про сказки, не замечая ни Андрея, ни Эдика. Она замедленно и широко облизнула губы, вероятно, преодолевая смущение. Какие сказки я читал в детстве, люблю ли сказки теперь, сочиняю ли сказки для сына или чужие ему читаю?

— Завтра мне уезжать, — сказал я. — Ты знаешь Андрея? А ведь он хорошо разбирается в литературе. И живете вы в одном городе. Пообщайся с ним…

— Я добавила тебя в Одноклассниках. Можно тебе писать?

— Ты сказки пишешь? — спросил Андрей. — Эй! — он ткнул ее пальцем. — Я говорю: сказки?

— Да, — бросила она, и снова повернулась ко мне, вбирая жадными очами.

Я представил: уеду, а от нее последует атака эсэмэсками и сообщениями в Интернете. А дальше закипит ее обида… Девочке жить здесь, в этом продуваемом ветрами городе, и вряд ли мы еще раз увидимся.

Я перевел глаза на друга. Друг опрокинул стопку, вытер губы кулаком, размашисто, будто репетируя зубодробительный удар. Если я сейчас отвечу ей вниманием и мы переспим у Андрея в холостяцкой квартире, где недавно звенели голоса его жены и дочки, будет в этом какая-то теплая и мутная подлость. Другу она нужнее — вот!

— А Андерсен тебе нравится? — протянула Люба тоном просительницы.

— Спроси-ка у Андрюхи, — я резко встал из-за стола и пошел в туалет.

Когда я вернулся, у них был вид довольный и растерянный, словно они только что поцеловались. Друг, красноватое лицо, расстегнутая на три пуговицы рубаха, обнимал зарозовевшую сказочницу и бормотал о чем-то негромко, она хихикала, слегка отстранялась и сразу же двигалась обратно. На меня она не смотрела. Секундно выстрелила зеленоватым глазом — пулей презрения — и опять захихикала, повторяя: «Да?», «Правда?», «Что ты говоришь…» Резкая перемена, случившаяся с ней, пока я был в туалете, меня несколько уязвила.

— Люба, а помнишь у Андерсена, — сказал я игриво, — «Девочку, наступившую на хлеб»?

Она продолжала внимать моему другу, точно бы другие звуки для нее исчезли.

— Люба-а! — повысил я голос.

— Нет, — бросила она зло.

— Что — нет?

— Чо надо. Слушай, отвянь.

Андрей, блаженно ухмыляясь, сжимал ее все решительнее.

«Гопница. Сучара», — пробормотал я в рюмку и опорожнил залпом.

— Любань, ты что же: обиделась?

— Не ревнуй, братуха. — Эдик нагнулся ко мне через стол: — Пускай воркуют, блин. — Он понизил голос: — Андрюхе щас тяжело, у тебя в Москве этих баб залейся, а у нас…

— У нас город маленький, — сказал в тон Андрей о чем-то своем, Люба хихикнула, и Эдик, заржав, окинул меня задорным взглядом:

— Во!

— Ой, — Андрей посуровел, извлек руку, лежавшую между диваном и девушкой, и начал вставать: Борис Степанович…

Вытянутый человек в сером костюме осклабился, внимательно и близоруко разглядывая стол, и спросил треснутым голосом:

— Празднуем, молодежь?

Они обнялись с Андреем. Друг распахнул объятия и бросился на пиджак, как в море.

Со стороны пиджака заработала желтая узкая кисть, которая похлопывала Андрея по спине.

Затем желтая кисть была протянута мне, и треснутый голос сказал:

— Очень-очень рад знакомству. Я начальник Андрюши. Много о вас слышал.

Эдик при виде нового персонажа замкнулся. Может быть, сквозь растущее опьянение просек, что не стоит буянить при шефе друга.

— Ладно, почапаю! Доча плачет. Без папки не засыпает, — он уронил на стол купюру и пошел качаясь.

— Ленин, — вздохнул Андрей, и Люба хихикнула.

Через некоторое время за столом добавились трое: два сослуживца Андрея, один пришел с женой. Они скромничали.

— Хорошо, что вы ездите. Где уже бывали? — спрашивал участливо Борис Степанович.

— Везде почти. В Чечне. В Осетии.

— Очень интересно. Ну как, египетские казни закончились? Не теснят вас? Я ж тоже по молодости пострадал. Стихи писал. Одно такое по тем временам было горячее! Хотели из комсомола выгнать.

— Можно, я вас сфотографирую? — спросил круглый бритый парень, оставил жену, пухлую мелированную блонди, к которой я переместился.

Щелкнул.

— Ближе! — крикнул он.

Его жена касалась меня сиськой сквозь блузку. Зачем-то я сжал ее колено. Она не вырвалась. Я перебирал по колену пальцами.

— Теснее, ребята! — взывал парень. — С-ы-ы-р!

Мне захотелось большего — схватить его жену за сиську.

Андрей блаженно, шире всех улыбался, как именинник. Он молчал, жмурясь, а Люба, вдруг, вероятно, захмелевшая, принялась ласкать и вылизывать ему ухо проворным язычком.

— Не давят вас? — гнул свое Борис Степанович. — Не зажимают?

— Да вроде нормально все, — сказал я. — Надеюсь, что нормально. А что?

— Хороший Андрюша парень. На повышение у нас пойдет. Какой молодец! Вас вот пригласил! Были уже встречи? В газетах? Как студенты наши?

— Студентки, — проговорил я и посмотрел на Любу.

Она тоже на меня смотрела: косилась, продолжая целовать и лизать красное, со спелой мочкой ухо моего северного друга. Нет, вражды не будет. Андрей краснел лицом, ушами, грудью в проеме распахнутой рубахи — то ли от неловкости, то ли от удовольствия, то ли от выпитого — или от всего вместе.

Я отвел взгляд и еще выпил.

— Она — гот, — произнес я с трудом. — Знаете, готы — это те же гопники… Гот-стоп…

Борис Степанович понимающе щурился.