Предательство Риты Хейворт - Мануэль Пуиг

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

IX. Эктор. Лето 1944 года

Эта шлюшонка заладила, что я хожу обросший, а мне плевать, и чего только у этих девчонок нет в голове. Мари, та вечно заколки носит. Отошью ее, и все дела, если будет сильно выпендриваться, я-то уже свое получил, а что раньше до нее не добрались, это потому, что в Вальехосе одни слабаки, им бы только дрочить. И вообще, я ее всего два раза домой провожал, после прогулки на площади в компании тетки и после танцулек в клубе, и откуда же я знал, что так быстро ее уломаю, тетка намылилась домой, сказала, что ноги натерла, и не успела она отвалить, как мы сразу опять начали прижиматься, когда мы с ней первый раз танцевали, еще завели это болеро «Мы», я стал придуриваться и подпевать, вмиг ей мозги запудрил, чуть что – и она уже балдеет? И от болеро тоже. «Мы так любим друг друга, но надо нам расстаться…» Мы, говорит, с тетей всегда это поем, когда моем посуду, они за мать все делают, мать в каникулы только готовит, а Мари круглый год работает учительницей в деревне, вот ее никто и не оприходовал. Торчит в этой глуши, деревня – два с половиной дома, а еще она сказала, что весь год переживала, думала, я все с Кнопкой гуляю, с курносой, ну ее в задницу, я с Кнопкой еще в каникулы завязал, она теперь молчит в тряпочку, а эта дура Мари всю зиму кукует в голой пампе, раньше я ее в упор не замечал, а она на меня давно пялилась, даже помнит, как я первый костюм обновил с длинными штанами, на каникулах в позапрошлом году, а меня это не колышет, один хрен – через неделю снова за парту, и если б не Кудряша, откуда бы я узнал, что Мари в меня втрескалась, даже Тото проморгал, неужели так бы я и постился целые две недели в конце каникул? Зимой в шесть вечера на улице ни черта не видно, у Кудряши как раз кончаются практические занятия, из школы монашек она идет через площадь, и никто еще Кудряшу не склеил, а ведь зимой в полшестого уже темно, навалом времени, чтобы обработать, она чуть что к подружке бегает за конспектами, и с шести до семи ее запросто могли подловить. Летом раньше девяти не темнеет, и то-ли-отпустят-ее-то-ли-не-отпустят прогуляться на площади со старшей сестрой, любую девчонку рано или поздно можно уломать; в зимние каникулы по дороге на кладбище мы с Тото повстречали собаку, стояла и издалека таращилась на нас, Тото она не понравилась, а мне сильно приглянулась – гончая что надо, а сколько я пробовал черного пса у Толстого сманить, тот и ухом не повел; жрет до отвала, ему и там хорошо, а шпица со станции Драббл я бы сунул за пазуху, прыгнул в вагон, и привет, стоило захотеть, но гончая была породистее, в тысячу раз лучше того шпица, все таращилась на нас возле фермы с мельницей, бездомные и голодные собаки сразу к тебе бегут – сказал Тото, чихня, вон у Шкета собака, спит с ним на водокачке, а если где нароет кость, Шкет тут же отнимает, просто собака от него не уходит потому, что Шкет везде таскает ее с собой, а собаке и невдомек, что Шкет по домам хлеб выпрашивает. Со мной она так и не пошла, не то что гончая с фермы, но Мита выгнала ее взашей, и после гончую поймали эти, из лавки. Кудряша все предметы сдала, да разве бы я пошел к ней учить теоремы, когда мать рядом? нашла дурака! математика, физика и химия, если по двум срежусь, мне хана, один предмет еще куда ни шло, можно пересдать, а Кудряша мне на мозги капала, что засыплюсь, пойдем, говорит, ко мне заниматься, а то, говорит, скажу Мите или Тото, что ты их обманул: кроме химии, еще математику с физикой не сдал. И завела песенку про то, что она отличница и что вывесили ее фотографию, несла всякую хреноту, зато я почти все лето наяривал с ней в парадном, она сразу слышала, когда старшая сестра идет, и канючила: «если не исправишься и не возьмешься за учебу, я тебя разлюблю», тут я ее и отшил, еще три недели каникул оставалось, и пришлось бы переключаться на служанок. И чего эта дуреха Мари всегда готова разреветься. Девушка не должна ходить грустной, а она мне ответила, что сама знает, но всю жизнь была такая, ерунда, просто жалеет теперь, что так быстро согласилась, а еще пристает, чтобы я писал ей в деревню, в эту ее школку, где она кукует в глуши с пятнадцатого марта по тридцатое ноября, весь прошлый год, говорит, первый раз жила вдали от матери и думала только обо мне, что я каждый день пишу Кнопке в Вальехос, и какая довольная встает, наверное, Кнопка каждое утро, поджидая почтальона, и как она потом читает и перечитывает мои письма, ей бы все читать и перечитывать эти телефонные книги, которые накатал Достоевский, и чего из себя строит? я Кнопке быстро мозги вправил, чтобы не обзывала тупицей, она мне дала «Идиота», а я больше десяти страниц не осилил, читаешь, и все имена, имена какие-то, думаешь, они все разные, а оказывается, одни и те же, имен больше, чем в телефонной книге, я Кнопке так и не написал ни одного письма, ну да, я же тупица и не читаю романы, которые она мне подсовывает, потому что ничего в них не смыслю, и у кордовца [3] из пансиона тоже романы всякие, задница он вонючая, зазывал читать к себе в комнату и обещал показать все свои книжки, хватит с меня Достоевского, предлагал почитать «Каталог Сан-Микеле», раз мне нравятся собаки, а еще говорил, что если я не прочту «Загадку человека» Алексиса Карреля, он со мной здороваться перестанет, а в «Камасутре» все позы про это есть, какие придумали индусы, и китайцы, и японцы, когда кордовец закрыл окно, я уж подумал, сейчас полезет лапать, старый козел, ладно у меня в каморке вонища от сырости, а у него еще двадцать пар ботинок, и ногами разит – смерть, небось двадцать лет настаивалось, боты какие-то и плетенки, которые он этим летом прикупил, педрила занюханный, и букетики сушеных цветов приколоты на стене, глаза закатил и говорит: «это воспоминания», а вид таинственный, чертов педик, его послушать, так интеллигентный человек должен смотреть только французские фильмы, но там ведь бабы страшные, а еще спросил, какая актриса мне больше нравится, и чуть не обделался от смеха, когда я сказал, что Энн Шеридан, это, говорит, потому, что у нее бюст первостатейный, пусть не свистит, у Энн Шеридан все на месте, или она плохо играет? а он сказал, что американские актрисы не способны играть хорошо из-за отсутствия культуры, это он психанул, когда я потихоньку сполз на край кровати, цапнул «Камасутру» и давай читать, а лапать он не посмел, видел, что я начеку. «Как подумаю, что нам придется расстаться, жить не хочется», сказала мне Мари в парадном, «на танцах, когда ты пел „мы так любим друг друга… но надо нам расстаться…“, я уже решила уехать в Буэнос-Айрес и не возвращаться в деревенскую школу, в этот смертельный холод, но мама хочет, чтобы я вернулась туда непременно, ведь через два-три года меня переведут в Вальехос и я обеспечу себе жалованье на всю жизнь, только мне не выдержать, и потом, кто сказал, что со мной ничего не случится, ведь я там места себе не нахожу? – чего в деревне много, это собак, и мне привиделось, что ты высокий косматый пес и я ловлю хвост и бегу за тобой как безумная, но потом ты уже не пес, а волк или тигр, только шерсть вся коричневая, как твои волосы, золотящиеся от солнца и хлорки бассейна, и вот ты уже не тигр, я вижу тебя настоящего, только с пушистым собачьим хвостом», чего это с Мари? – то говорит, что уедет ко мне и про пушистый хвост, а потом – вот прикол! – говорит, что я воспользовался тем, что она в меня влюбилась, и, мол, раз я ее не любил, нечего было лишать девственности за полторы недели до начала занятий, она скоро попрется в свою гнилую деревню, а я в пансион, откроется дверь, и сразу завоняет протухшим сыром от чертова гомика. А после – «здравствуй, школа!», вермишелина плавает в супе, фаршированные кабачки с начинкой из кабачков, щедро посыпанные опилками, офигительно фантастическая жрачка, бильярд и весь вечер голяк в кармане, выгребу у отца из кармана пятьдесят монет, он не прочухает, если мелочь, и как выиграю партию, смотаю удочки, белого шара в среднюю лузу, а в кости пять шестерок подряд я ни разу не выкидывал, но по три, по четыре делаю. С пустым карманом к приличной пташке не подвалишь, и ведь подумать: в бассейне Вальехоса сейчас полно девчонок, Кнопка, Кудряша и Мари – чао-какао, пусть теперь бегут к Мите и болтают чего хотят, в купальнике видно, у кого какие ножки, летом ближе к ночи можно целоваться взасос, а зимой в шесть – такие поцелуи засандаливать, что хоть языком до кишок доставай, даже на площади, все равно во тьме никто не увидит, и в клубе танцуешь болеро в прижимочку, и на гуляньях табуны служанок, всегда можно по-быстрому закадрить, но через десять дней – обратно в поганый пансион, сиди там и жди зимних каникул, зато летом три месяца сплошного кайфа, и насчет Миты я не очень брал в голову, ей бы подухариться немного, а не скулить по углам с Тото, я тоже мог бы поприкалываться, когда она в карты села на пару с Гарсией и Берто ободрали подчистую, «у меня очко», говорю Мите, а она: «очко очку рознь, дорогуша, надо говорить „анальное отверстие“, Гарсия покраснел, а Мита: „кто краснеет от стыда, получает два пинка“, Берто прямо помирал со смеху, а Тото дулся, не хочет учиться играть, только он останется в Вальехосе, а мне надо в пансион, черт бы побрал эти экзамены, так я ни разу и не сходил в бар к нашему химику, прищучит он меня, я его не послушал, не прочитал эти толстенные книги, Эчеверрию и „Капитал“, неужели он думал, что я попрусь в бар на эту его дискуссию в семь часов? – ведь девчонки как раз выходят из дома в магазин, уже почти темно, и зимой сам Господь Бог тебя не разглядит, но кому ты нужен с пустым карманом, кроме грязных служанок? в этом фиговом Буэнос-Айресе, скоро пять лет, как я там. А шесть лет назад создали детскую команду „Атлетико Вальехос“, первый год – встречи за кубок между городами, я на месте хавбека, пасую левому крайнему, мощный прострел на правый край, короткая передача хавбеку, удар, гол! гол, господа! мяч забил хавбек!., блестящая игра из матча в матч, и вот кубок 1939 года наш, а на будущий год? кого поставят хавбеком? я ведь еду в Буэнос-Айрес, только за каким чертом? вот и я про то же, уговорить Миту? – поговори с матерью, Чубчик играл у нас на правом фланге, пристал: поговори, поговори с матерью, она мне не мать, а тетя, ах тетя, говорит Чубчик, тогда она назло посылает тебя в Буэнос-Айрес учиться, только зачем? ну и дубина же ты, затем, что в Вальехосе нет средней школы, а я в этом году кончаю шестой класс, и вообще Мита для меня не просто тетя, она мне не сделает подлянку, а Чубчик все звал меня поступать на механика в Вальехосе, ну я и начал допекать Миту, чтобы разрешила учиться на механика, и тогда три раза в неделю тренировки, и мы бы точно выиграли второй кубок подряд, а Чубчик все: уговори ее, уговори… Мита мне не просто тетя, она не станет гадить, она меня любит больше, чем тетя? вот попрошу, и она разрешит остаться в Вальехосе, упрашивал ее, упрашивал, а она говорит, что от нее не зависит, "но она попробует, напишет моему папане и поговорит с Бер-то – что они думают, но в механики мне идти ни к чему, надо стремиться к большему, „ты не волнуйся, я напишу твоему отцу“, Мита мне не просто тетя, другая тетка по-сволочному сбагрила бы в Буэнос-Айрес, но Мита любит меня и не пошлет в Буэнос-Айрес, и мы бы всегда были вместе, как она с Тото, здорово выиграть подряд два чемпионата, все голы забьет хавбек, и через два первенства мы из детской лиги перейдем… в юношескую и встретимся с „Ривером“ и „Бокой“, и тут станет ясно, кто умеет работать с мячом, и твою игру заметит наметанный глаз, и ты всех обставишь в команде резерва, и однажды Лабруна по пути на стадион врежется на машине в столб и разобьется в лепешку, кем его заменить? спросит президент клуба, и тренер посмотрит на него с деловым видом, он знает, кем заменить, и в это воскресенье „Ривер“ выиграет наверняка, хоть и встречается с опасным соперником – „Западной железной дорогой“! Мита и Тото вернулись из магазина без свертков, а потом в дверь позвонил посыльный и принес пустой чемодан, новый чемодан, который купила Мита, и началось: Экторсито, миленький, это для твоего же блага, представляешь, как я буду скучать без тебя, даже больше, чем ты, ты ведь едешь в чудный Буэнос-Айрес, подумай, каково мне, я же остаюсь прозябать в Вальехосе, а я сказал, что во всем виноват папаня, он хочет, чтобы я поехал в Буэнос-Айрес, ну что он ответил тебе на письмо? на какое письмо? спросила Мита, на Мансильи замаскировался, халат в складочках, как у девчонки. А в другой раз Тото видел Эчагуэ у того же забора, глаза, говорит, как после операции, такие глаза были у ребят в санатории, когда им вырезали гланды, и после операции они выходили почти в обмороке, со слюнявчиком, как у новорожденных, захарканным кровью, вот и у Эчагуэ были такие глаза, а рот ему зажимал Ноцилья, потому что Эчагуэ затащили силком, Ноцилья и еще двое мальцов из класса, они у Ноцильи в шестерках, и один малец стоял на атасе, чтобы их учительница не застукала, а второй наступил на ногу Эчагуэ, чтобы не лягнул Ноцилью, другую ногу ему Ноцилья прижал. Это они его пытали, сказал Тото, вот придурок, и Тото побежал звать учительницу, но когда она пришла, Ноцилья уже отпустил малявку и учительница ничего не сказала, но они, наверно, решили отомстить Тото и вздрючить его, сперва небось думали к нему подлизаться? – эх, сходил бы я разок в тот бар, может, и подлизался бы к химику, мол, нет ничего лучше пролетариата, живой силы страны, а от служанок козлом воняет, мать их за ногу; когда ты на мели, в Буэнос-Айресе не очень разбежишься, остаются грязные служанки, вот скотство! И, мол, надо отказаться от всех личных устремлений и думать о коллективном благе, у всех будет одинаковая зарплата, а „Ривер“, господа, находится в опаснейшей ситуации, и угроза, господа, исходит от „Боки Хуниорс“, которая затеяла неслыханный в истории аргентинского футбола маневр в надежде лишить команду соперников трех ее лучших звезд: полузащитнику Лабруне, несравненному форварду Лусто, а также Морено предложены баснословные суммы в тысячи песо, но знаменитое трио неподкупно, итак, уважаемые радиослушатели и зрители, собравшиеся на трибунах, мы ведем наш репортаж со стадиона „Бока Хуниорс“, тем временем болельщики „Ривера“ чрезвычайно обеспокоены внезапной болезнью любимого хавбека, в последнюю минуту его место занимает никому не известный игрок, который был замечен сегодня утром на одном из столичных пустырей, это футболист, не имеющий профессионального опыта, в его активе лишь несколько выступлений на детском турнире… вот он появляется на поле, уверенный в победе, исполненный юношеских надежд, ему едва минуло семнадцать, свисток, игра началась, мяч переходит на половину „Ривера“, ворота команды в опасности, опаснейшая атака, господа, и вот уже на второй минуте первого тайма… гол! „Бока“ открывает счет! г-о-о-о-л! „Бока Хуниорс“, скандируют трибуны! Мяч снова в игре, он постоянно на половине „Ривера“, и вот уже на четвертой минуте второго тайма – г-о-о-л! „Бока Хуниорс“ забивает еще один мяч, господа! и на табло появляются цифры: 5:0, команда Нуньеса безнадежно проигрывает в этом классическом поединке… Но что это? мощный пас от Морено к Лабруне, Лабруна отдает Лусто, и Лусто в который раз теряет мяч, словно не замечая нового хавбека, но сейчас тот впервые овладевает мячом, пас Морено, Морено обратно хавбеку, хавбек блестяще обводит защитника, удар – г-о-о-л! гол в ворота „Боки“! новый хавбек забивает гол после молниеносного прорыва, который становится украшением сезона, и вот мяч снова у Лабруны, передача Лусто, Лусто отдает точный пас хавбеку и – г-о-о-л! „Ривер“ забивает гол! и счет уже ничейный, упорнейшая борьба, время матча истекает, до конца осталось две минуты, и может произойти все что угодно… все что угодно может произойти сейчас на поле, где полновластно хозяйничает этот лучший в истории аргентинского футбола квартет… но вот кто-то упал, Морено получает травму, и теперь „Ривер“ остается вдесятером, всего десять игроков, грязных от пыли и пота, – смогут ли они выстоять? о нет, господа, просто невероятно, стремительный прорыв, вот он обходит все оборонительные заслоны противника, неминуемо приближается к воротам, удар – гол! гол-красавец, мастерски забитый молодым хавбеком, равных которому еще не было в анналах аргентинского футбола… вот он, лучший игрок всех времен! 6:5 в пользу „Ривера“, шесть голов, шесть, разве на шесть баллов вытянешь? даже на пять, мне бы хоть четыре, зачет – и на том спасибо, три четверки, и я спасен, сходил бы разок в бар и наплел химику что угодно, что прочел „Капитал“. Точно змей бумажный сорвался и улетел, слабо мне угнаться за Кнопкой, где же взять такие мозги, как у нее? – и гадом буду, меня многие, этим летом не узнали, ничего от прежнего сопляка не осталось, а с Кнопкой я столкнулся на бульваре, она посмотрела на меня, и тут мне чего-то показалось, я спросил у Тото, и он сказал, что ее отец уехал зимой к другой женщине, а после мать узнала, что он загибается в Буэнос-Айресе от давления, и они поехали за ним, а теперь он лежит дома, но с Кнопкой они не разговаривают, мать его простила, а Кнопка нет, все французишки пускают слюни, при виде баб, сказала Мита, а Кнопка уставилась на меня, и если бы прохожие не пялились, я бы погладил по спинке этого шпица, почешу за мохнатым ушком, он и присмиреет, а ну сиди тихо, и после уставится на меня, голову склонит набок, хочет чего-то, подхарчиться? за пять монет куплю ему в лавке обалденную кость, весь день будет за мной чапать, если захочу. Шпиц пошел бы со мной, хозяин на него и не глядел, „пойдешь на танцы?“, спрашивает Кнопка, и в воскресенье в клубе я пригласил ее танцевать, еще на площади как следует потискал, она про своего Достоевского даже не заикнулась, только: „до чего Мита изысканная женщина“ и „везет, у кого такая тетя“, „дай я на тебя погляжу“, без конца говорила, и „если бы ты захотел, у тебя бы все в жизни было, ты, по-моему, никого не боишься“, но я не проговорился, что собираюсь в резерв „Ривера“, а она понесла про своего папашу; это он книжек начитался, вот и отмочил такое, говорю ей, а она уставилась на меня, ну кошка кошкой, зараза, взглядом испепелила, зараза, коты – самые подлые твари, а кошки еще хуже, мстительные, стервы, и нет такой девчонки, чтобы не любила потискаться и пообжиматься, главное, не спешить, сначала руку, затем мячики поверх блузки, потом под блузкой, соски под лифчиком выстреливают, как пружина, и от коленки вверх до стратегической точки номер один, как сказано в „Камасутре“, пальцем доберешься, и крепость падет, вот и все дела, ну пусти, чего боишься?… но Кнопка уперлась насмерть, закроет глаза и ни слова не говорит, а колени не разжимает, целый месяц бился, охренел уже, думал, пора завязывать, и вдруг вечером, когда это было? а, когда Мита меня с дерьмом смешала, что спорол чушь за столом, там еще врач сидел, ухо-горло-нос, дико же я влип! – русские предали Гитлера, ляпнул я после десерта, а оказалось наоборот, и Кнопку это так ошарашило? все жала мою руку, кончил я рассказывать, и она совсем притихла в темноте, только из окна матери падал слабый свет. Отец спит в дальней комнате, и у матери свет быстро погас, но старуха не спала, из открытого окна слышалось радио, передавали новости про Нормандию и про русских, которые тоже наступали на Берлин, и тут я вспомнил, как влип, чертово радио, чуть стискиваю Кнопку, а она вся обмякла, первый раз не ерепенилась, залезаю под юбку, а ноги слегка раздвинуты, и, поглаживая, я впервые добрался до цели, затаил дыхание, чтобы мать не услышала, и сделал свое дело, никому не рассказал, даже Тото, и мы не сразу разлепились, у меня сдуру потекли слезы, но она вроде не заметила. И еще двух распечатал в этом году, Кудряшу и Мари, пополняется коллекция вашего покорного слуги, профессионального торпедиста. Один Тото в курсе, в этом году узнал, после того, что с ним было, и про Кнопку тоже, а Кнопка потом выдает, что я осел, только и говорю о футболе, и ни о чем больше не думаю, и будущая карьера меня не заботит, и нет во мне самолюбия, а я все равно фиг бы ей сказал про резерв „Ривера“. Вот Тото, говорила, другое дело, у Тото самолюбие есть, и ведь младше меня, ему всего одиннадцать, зато у Тото винтиков не хватает, „ты хотел, чтобы твоя мама умерла?“, спросил меня этот сосунок, „твоя мама всегда ходила непричесанная и не говорила с тобой, и ты не хотел убить ее силой мысли? я напряг мысль, чтобы она умерла и ты остался у нас насовсем, у других ведь есть братья“, это когда он был поменьше, а теперь хитрит и помалкивает, но кто знает, что у него на уме? надо же такое придумать, чтобы убивать мать силой мысли, мне с Ми-той было хорошо, но ведь это надо быть душегубом, и мама тогда лежала больная в другом доме, с какой стати желать человеку смерти, если ты не преступник? она ведь болела, и я видел ее по воскресеньям, когда Мита одевала меня в церковь, и было ясно, что она всегда будет лежать там, в другом доме, и медсестра старательно ухаживала за моей бедной мамой, все из-за смены климата в Буэнос-Айресе, Мита как-то сказала, что это смена климата, когда возвращаешься в Вальехос, а папаня говорит, что смена чувствуется, когда едешь в Буэнос-Айрес, почем я знаю, а Мита, когда мама умерла, сказала, что мама отправилась на небо и оттуда будет по-прежнему любить меня, но на земле у меня есть еще она и Берто, которые любят меня, как своего Тото, точь-в-точь, и что это мой дом и мы никогда больше не разлучимся, я был в пятом классе, а потом, после шестого – здрасте вам: „ты не можешь быть простым механиком, имей самолюбие“, вот так вот, а Кнопка не давала покоя с кружком, „ты в Буэнос-Айресе обязательно пойди на кружок к друзьям моего зятя“, ха, кружок! к долбакам с патефоном музыку классическую слушать, а Кнопка – чтобы ходил с первого занятия, когда самых первых классиков ставят, а то после пойдут всякие Моцарты-Поцарты и понять будет трудно, если не слышал предыдущих, а потом каждый готовит тему и докладывает остальным для взаимного культурного обогащения, и химик там часто бывает, а эти выпендрежники кривлялись, напевали Первый концерт Чайковского, я дико разозлился, мне эта музыка больше всего нравится, и еще одна соната Бетховена, не знаю, что в ней такого, но только хочется забиться в угол и не вставать, до того грустная, мать ее за ногу, и не встану я больше со сломанного дивана в пансионе, туда если завалишься, только краном можно вытянуть, а то напрочь застреваешь между пружинами, но им-то какое дело, может, человеку хочется застрять там и лежать, чтобы не видеть их морды, всю эту шатию-братию вонючую, „я как-нибудь выберусь в Буэнос-Айрес поглядеть на тебя, милый, твой отец говорит, что для меня найдется в пансионе диван, ничего, что старый, это даже не диван, а почти кровать, в общем, возьму и приеду неожиданно на несколько дней“, имей самолюбие, вот так вот, но вдвоем с Тото они не могли спать на маленьком диване и переехали в гостиницу, без самолюбия ничего не добьешься, так-то вот, давай в кружок, и это даже не диван, а настоящая кровать, она мне даже не тетя, понимаешь, Чубчик, она настоящая мать, больше, чем тетя, поверь, и завались на чертов диван, слушай похоронные марши, так хочет Кнопка, и не вставай больше, ведь я тебя люблю, потому и отправляю в пансион, а до начала второго детского чемпионата в апреле оставался месяц, ну и какого хрена, подделаю подпись папани и запишусь, пусть удавятся, никто меня не остановит, запишусь в резерв „Ривера“, да хоть их соберется целая прорва, так финтить ни один не умеет, ну кто меня остановит? долбаки в субботу вечером сбегаются послушать классическую музыку, нет чтобы закадрить кого-нибудь, сидят и слушают эту бодягу панихидную, да если бы с лица земли исчезли все-все девчонки, и прикрыли бы набор в резерв „Ривера“, и ничего бы не осталось, чтобы не подохнуть с тоски… даже тогда бы я не стал торчать по субботам в ихнем кружке, лучше уж пустить себе пулю в лоб, и если у меня на душе погано, значит, так надо и ничем не поможешь, но чтобы самого себя травить похоронными маршами – фигушки; а пойти прошвырнуться и всегда кого-нибудь склеишь, вперед, только вперед, застопоришься – тебе хана, сливай воду, в жизни самый кайф это девчонки и еще две-три вещи, а остальное все чихня, разнюнишься, и привет, и я Кнопке скажу, что думаю, если встречу ее до отъезда, и что не прочитал ни одного из этих ее толстенных романов, „останемся друзьями, что было, то прошло“, вот зануда, а на прощание всучила книжки: „обещай, что будешь писать мне иногда“, если встречу, скажу, что думают про нее в Вальехосе, что если папаша шизанулся, начитавшись Шопенгауэра и этого, про сверхчеловека, то с ней стрясется что-нибудь похлеще, раз она проглотила сперва все папашины книжонки и теперь добивает городскую библиотеку, скажу ей все, что думаю, и хорошо бы узнать, что у Тото на уме, когда он слушает разговоры взрослых, это раньше он отмачивал первое, что взбредет в голову, а сейчас под немого работает, „Тете испортила нам мальчика в этом году“, психует Мита, „всего от Тете набрался“, только бы подловить Ноцилью одного, рыпнуться у меня не успеет, расколется, стоит посмотреть серьезным взглядом прямо в глаза, но ведь и спьяну никто не признается, что силком сделал малявке такое, но я замечу, если он станет дергаться, посмотрю в глаза и пойму, было или не было, Тото еще до перемены почуял неладное, они между собой переглядывались, Ноцилья и два мальца подлизы, и Тото на перемене не хотел идти во двор и сказал учительнице, что ребята собираются его побить, какие ребята? – а он не сказал и попросил Кудряшину сестру, она у них учительница, эта дура, чтобы разрешила посидеть за партой, а учительница сказала, чтобы звал ее, если что случится, но Тото подумал, что она не услышит из-за галдящих ребят да еще если ему рот зажмут, и вышел по коридору во двор искать какую-нибудь учительницу, чтобы пристроиться рядом, но никого не было, и он пошел дальше и проходил мимо уборной для мальчиков, когда дверь вдруг распахнулась и оттуда пулей вылетели Ноцилья и те двое и подхватили с боков, а Тото ошалел от страха, вырвался и дал деру и возле учительской с разбегу опрокинул учительницу, эту пигалицу Катедрио, а потом с воплями выскочил из школы и почесал прямо домой и все это рассказал, а Бер-то вцепился в него и давай допрашивать, что случилось и чтобы он все-все рассказал, а если они с ним что сделали, то он убьет Ноцилью и отца Ноцильи, и давай трясти Тото, чтобы поклялся, что ничего с ним не сделали, а то он убьет тех двоих, а Тото, прибежав домой, не переставал реветь и вопил, что нет, ничего не сделали, что он вовремя удрал, и Мита пожаловалась в школу, но Берто на этом не успокоился, хотел Ноцилью в дерьме утопить, но куда денешься: на нет и суда нет. А этот здоровый лоб носит короткие штанишки, и если он пошел в Лысого Лопеса, то малявкам, должно быть, приходится туго, хотя этому Тото нельзя особо верить, мог чего-то напутать, я его спросил, видел ли он Ноцилью без штанов, а он и говорит: „Ноцилья сидит на последней парте и однажды на уроке весь пол клейстером забрызгал, я спросил, где он банку с клейстером прячет, а Ноцилья только смеялся“, – клейстер! и для чего Кудряшину сестру в классе посадили, если она ни шиша не видит? Раз ты учительница, не будь такой дурой, Кудряша вся в нее пойдет, дома будет сидеть, большей воображалы я еще не видал: она и лучшая в классе, и самая красивая в городе, и все от нее балдеют, а никто к ней толком и не подкатывался, хотя с красотками-то проще всего, стоит раскочегарить, и дело в шляпе – бросит ломаться как миленькая, уверена на все сто, что ни один парень ее не отошьет, и Кудряша сильно выпендривается со своей красотой, все косточки Кнопке перемыла: и зачем я время терял на эту книжную крысу, и что Кнопка первая зубрила во всей школе, зря я дрейфил, всех делов-то с Кудряшей было – раскочегарить получше, и никуда она не делась, а сама ведь привыкла думать, что все будут у нее в ногах валяться, „после того, что мы с тобой делаем, я имею на тебя больше прав“, принялась капать мне на мозги, что она отличница и может лучше объяснить теоремы, и чтобы я пошел к ней, а чего мне там делать при мамаше? да пусть застрелится, не ждала небось, что ее могут отшить? – и вот она уже две недели на улице не показывается, доложила мне сестрица, похоронила себя заживо, ничего, будет знать, что такое жизнь, И еще потешалась над Мари, что та дура набитая, втрескалась в меня по уши, вот спасибо, а то я не знал, и что развоображалась, надеется, что я буду ей писать, эх, никуда от них не денешься, теперь Мари лезет со своей любовью, ну да ладно, всего десять дней осталось, пропади он пропадом, этот хренов пансион, и школа в придачу, опять дерьмо хлебать и смотреть, как папаня вечно поддакивает педику за столом и как после тот приходит пудрить мозги, сядет на диван и целый час ля-ля разводит, эх, не выдержу я когда-нибудь, не выдержу, гадом буду, и скажу, когда этот козел снова заведет: „вашему сыну необходима хорошая литература“, а отец: „да он же дикарь“, а педик: „но глаза у него умные, думаю, он чувствительнее, чем кажется“, давай, давай, подлизывайся, доведешь меня, и скажу папане про „Камасутру“, вот будет потеха. А химик пусть только подколет меня еще, что, мол, забитый народ, лишенный политического сознания, это гибель для Аргентины, и да здравствует Святая Федерация [4] и объединенные долбаки провинций Ла-Платы [5], собравшиеся на торжественный слет онанистов в субботу вечером после кружка, так как в воскресенье можно отдыхать, и до следующей субботы категорически задраить всем ширинки – долбаки!!! я-то уж себе в этом удовольствии никогда не отказываю, могу и в понедельник утром, только мне это ни к чему, пока на земле остается хоть одна боевая служаночка, конечно, если они пронюхают, где живешь, тогда хана, бедняжки одни в огромном Буэнос-Айресе, никого знакомых, прилипнут, и целый месяц не отвяжешься, приходится лапшу на уши вешать, и никогда не кадрить в своем квартале, и никому не доверять, только матери, у кого она есть, а для папани придумаю басню и стану каждый вечер ходить на тренировку, ведь из резерва все вышли, из прославленного резерва «Ривер Плейта», это вам не сосунки с местного первенства – что они знают о футболе, разве понять им, что такое выйти на поле, когда пять тысяч зрителей смотрят на тебя, ну, смотрите во все глаза, сейчас увидите, что такое настоящий хавбек.