Старое кладбище - Марьяна Романова

Сначала в доме тишина мертвая была, а потом вдруг такие звуки раздались, каких человек и издать не сможет, даже актер. Мяуканье утробное, скрип, завывание, даже будто бы топот копыт. Басом кто-то кричал, не поймешь, мужчина или женщина. А потом из окон дым густой повалил, серый и зловонный, от него глаза заслезились, а к горлу тошнота подступила. И вот наконец вышла к ним дочь, бледная, едва на ногах держалась, под глазами тени залегли. Ни о чем рассказать так и не смогла, кое-как довели ее до дома, и она тут же в кровать рухнула, проспала мертвым сном два дня и две ночи. Больше бес Трофимушка маму не беспокоил – первые дни она настороженно прислушивалась, а потом постепенно думать о нем перестала.

Я всегда такие истории любил. До нашей деревни «желтая пресса» добиралась легко – газеты передавались из рук в руки и зачитывались до дыр. Старики верили каждому слову, молодые скептически ухмылялись, но чтение не оставляли.

Помню, сидим мы стылым вечером с матерью, братом Петей и соседкой, старухой Агриппиной, земляничным вареньем мажем подсохший хлеб. И Агриппина пересказывает нам прочитанное. Будто бы находят в Москве мертвяков странных. Люди умирают в своих постелях по непонятной причине, и лица их к окнам обращены и страхом искажены, а этажи-то – высокие, в такое окно с улицы и не заглянешь. И вот все гадают: что же такое видели они перед смертью, от какого такого ужаса остановились их сердца? Кто-то из родственников одного погибшего в его квартире даже ночевал целый месяц. И в последнюю ночь услышал, как в окно постучали. А ведь квартира на двенадцатом этаже была. Занавески были плотно задернуты, мужчина, затаив дыхание, на цыпочках подкрался к окну, раздвинул маленькую щелочку. Он помнил, что для его родственника подобное любопытство смертью закончилось, и старался осторожным быть. Вроде бы успел чьи-то глаза разглядеть – большие и желтые, со зрачками кошачьими. И руку – пальцы длинные и бледные, ногти коричневые, старческие и сильно отросшие. Как будто бы рука эта по стеклу гладила сначала, а потом ногтями царапала, а в глазах голод был. Мужчина от страха отключился – обморок. Самому потом стыдно вспоминать было. Но журналистам о случившемся рассказал.

Наступил день, когда Колдун решил, что пора от теории переходить к практике. Он дал мне первое задание: пойти на старое кладбище и почувствовать его энергетику, пропитаться ею, услышать ее ответ. Оставить на кладбищенском перекрестке дары и уйти, не оборачиваясь и не разговаривая ни с кем.

Я волновался так, как будто бы это был сложнейший экзамен, – даже плохо спал в ночь накануне. Ко мне редко сны приходили, а тут я и погост увидел, и залитые мертвенным лунным светом дорожки, и могилки с крестами, памятниками и неудобными коваными скамеечками.

Проснулся ни свет ни заря и еле-еле вечера дождался, чтобы к работе приступить. Колдун ничего не сказал о том, что я должен увидеть или почувствовать, ограничился лаконичным: «Сам всё поймешь».

Старое кладбище встретило меня сизым покрывалом тумана, повисшим на покосившихся крестах подобно старому тряпью. Мне приходилось бывать здесь и раньше, но никогда я не подходил к могилам близко. Это был островок забытого прошлого. Здесь обитали мертвые, о которых никто никогда не вспоминал.

Странно, но я сразу почувствовал границу, хотя оградки на старом кладбище не было. Как будто бы переступил невидимый порог. За спиною осталась глинистая тропинка, передо мною же были только высокие заросли крапивы, из которой тот тут, то там торчали почерневшие от времени деревянные кресты. Ни одного каменного памятника на старом кладбище не было – бедняки не ставят над телами своих покойников гранит.

Здесь даже пахло как-то по особенному. Я как будто бы вступил в мистическое пространство, существовавшее по своим законам. И я здесь был чужаком – это чувствовалось. Со стороны ничего особенного, подумаешь, человек на заросшее кладбище забрел и бродит в густой траве, утаптывая ее ногами. Но на самом деле все пространство словно наблюдало за мной, я чувствовал себя объектом тревожного внимания. И поскольку не мог бы наверняка сказать, от кого именно это внимание исходит, мне было не по себе – жутковато до мурашек. Некому было тут за мною наблюдать. Тем не менее я спиной чувствовал чужие взгляды.

Шел я без тропинки, уклоняясь от крапивы и хлестких веток. Колдун сказал, если хочешь к мертвецам за помощью обратиться, надо сперва кладбищенский перекресток найти. С собою прихватить дары – хорошее мясо и сладости.

В моем кармане, бережно завернутое, лежали конфеты и мясо – парное, свежей кровью сочащееся. Это был кролик, которого нынешним утром подстрелил Колдун. Сам он мяса не ел и мне не давал – считал, что стыдно лишать жизни других существ ради набивания живота в нашем-то мире, где много других продуктов. Однако он считал, что чужая смерть оправданна в том случае, если приносишь жертву – бесам ли, покойникам ли.

Заросли были такими густыми, что тропинок, когда-то линовавших кладбище, было не найти – какой уж там перекресток. Я ненадолго остановился в растерянности, не зная, что делать дальше. Колдун говорил мне: «В тебе есть то, что надо, ты просто должен довериться внутренней чуйке. Слышать самого себя, и эта темнота сама доведет тебя, куда следует».

Но как знать, что тебя ведет – просто воображение и желание или настоящее «шестое чувство»? Насколько вообще оно отделимо от фантазии, насколько объективно? У Колдуна было много книг об устройстве мозга человека, и мне особенно нравилось читать об иллюзиях нашего восприятия. Я знал о том, что мозг охотно достраивает предложенную картинку: стоит начать о чем-то мечтать, как начинает казаться, что вся Вселенная подает тебе тайные знаки. Ты начинаешь работать как переводчик многообразия пляшущих перед тобою частностей – ты сам строишь из хаоса города, воздушные замки, а потом, когда выясняется, что имел дело всего лишь с чередою неверно истолкованных случайностей, вообще разочаровываешься во всем мистическом и становишься материалистом. Хотя дело всего лишь в том, что твой внутренний скептик оказался плохим стражником.

Именно поэтому бабкам простым, деревенским, колдовство часто проще дается, чем городским интеллектуалам. Бабка не задумывается, она природе доверяет, инстинктам своим, она не читала «Фарсалию» Лукана, она ничего не знает о средневековых ведьмах, которые гадали по внутренностям мертвеца. Скажи ей такое – удивится и перекрестится. Она ничего не знает о защите и «откате» – занедужит после ритуала, а потом пожалуется соседке: «Опять черт меня дерет». Она никогда не видела таблицу планетарных часов и не подозревает, что понедельник – день Луны, а среда – Меркурию принадлежит. Но вот она идет по кладбищу старому, босая, волосы распущены, комья земли к ступням прилипли. Втягивает носом воздух, как животное – головой вертит, как будто бы ищет что-то с закрытыми глазами. Ходит, бродит, иногда часами, между могил. Пока не поймает чувство, которое, если раз его испытал, не перепутаешь уже ни с чем. Чувство, когда ты – творец и ведомый одновременно, когда ты настолько вошел в резонанс с окружающим миром, что тот сам ведет тебя, и это за областью мысли, вне логики. Как будто бы на первый план выходит темнота бессознательного, и ты доверяешь ей узду.