Мертвые мухи зла - Гелий Рябов

- А Дзержинский? - спросил Лукоянов, напрягшись.

- А что... Дзержинский? - повторил Голощекин с усмешечкой. - Его расхождения с Владимиром Ильичом по Брестскому миру - печальный факт. Его принадлежность к левым - тем более. И что?

- Он - Предвэчека, - не уступал Лукоянов.

- Ну... Он высказался в том смысле, что есть догмы, а есть и прямая выгода. Но он никого не убедил. Погромщиков мы ликвидируем. И если что ответим за это...

Когда все ушли, Юровский подошел к Ильюхину.

- Мы расстреляли этих... помощничков сдуру.

- Сдуру... расстреляли? - не удержался Ильюхин.

- Нет. Это они сдуру стали нам помогать. Москва когда-то решила... Ты не сожалеешь об них?

- Нет.

- Хорошо. Ступай в ДОН. Объясни этому старому идиоту, что он должен немедленно бежать. Немедленно! Так и скажи. Сибирцы и чехи рядом. Другое дело, что им всем на царишку глубоко наплевать - на самом деле. Но мы пропагандируем, что его хотят спасти, знамя опять же, то-се...

Кудляков догнал на Вознесенском. С колокольни собора гулко доносился погребальный звон. Должно быть, только что отпели кого-то...

Рассказал. Кудляков стиснул зубы, застонал, сжал кулаки.

- Если эта чертовка Зоя и Авдеев - тоже вешали нам макароны, тогда я поздравляю Юровского. Он почти выявил нас всех и сыграет на дезинформации и неразберихе. Концов не сыщешь.

Вгляделся в лицо Ильюхина, в глаза.

- Если ты со... мною - мы действуем, как договорились. На разработку нового плана нет ни времени, ни людей...

- Я согласен на все. Верь, Кудляков: если придется умереть - я сделаю это не хуже тебя.

- Я все знаю, парень. Время бешеное, все смешалось, сместилось... Но любовь - она никогда не перестает... Ты не ярись и ничего не объясняй, ладно? А фраза твоя - о смерти, - понимаешь, ты повторил слова князя Болконского.

- Да? А... кто он? Из ваших?

Улыбнулся, помахал рукой:

- Иди в ДОН. Торопись.

- Пойдемте в столовую... - Николай остановился на пороге и посмотрел на дочерей. Они молчали, Ильюхин вдруг подумал, что дело - табак, потому что выглядят эти четыре девушки, словно покойницы в гробах: белые, глаз не видно, губы исчезли. И она, она... И рта не откроешь, хотя... Зачем теперь слова?

Вошли в столовую, царь тщательно притворил за собою дверь и еще одну в коридор, а потом и ту, через которую ходил на кухню. Подошел к зеркалу у камина, поправил усы.

- Я внимательно слушаю...

Ильюхин завел руки за спину и оперся о стол. Было такое ощущение, что пол более не держит, в голове гудело.

- Николай Александрович... - начал мучительно, слова ворочались во рту, словно булыжники. - Поймите правильно и будьте сдержанны... Ваш врач...

- Деревенко... - одними губами проговорил Николай.

- Он.

- Я догадывался... Ему приказали...

- Да.

- Я знал... И не только потому, что вы... помогли понять. Я сам все понял. Эти письма - провокация.

- Да. Доктор - агент Юровского. Вы обязаны это знать. Но требую: дочерям и супруге - ни слова!

- Конечно, не беспокойтесь. Скажите прямо: у вас еще есть... надежда? На наше спасение?

- Почти никакой. Говорю прямо - вы человек военный.

Царь сжал виски.

- Но мальчик... сын... И дочери, дочери... Это ужас.

- Мы пытаемся. Все, что сможем, - сделаем. Верьте.

- Верю. Я должен идти. Они там... догадываются. Я обязан успокоить.

- Скажите, что... наш разговор связан с... драгоценностями. Что может быть - их удастся спасти. Но это бо-оль-шой секрет...

Николай вымученно улыбнулся:

- Спасибо. Я так и скажу.

Ушел медленно, твердо ставя ступни, так ходят пьяные, когда желают обмануть домашних.

"У товарища Ленина нет детей... - подумал равнодушно. - Но если бы были - я бы от души пожелал ему побывать в шкуре его главного врага... Впрочем, глупости это. Ерунда. Нашим вождям ничего такого не грозит... А жаль".

Зоя пришла в половине двенадцатого ночи. Куталась в платок, поводила крутыми плечами, в глаза старалась не смотреть. Ильюхин собирался спать и встретил гостью не слишком приветливо. Вопросов не задавал, надо - сама расскажет. Молча поставил на стол кружку, наполнил остывшим чаем, пододвинул краюху хлеба и кусок колбасы неизвестного названия - днями получил в пайке. Но Зоя не притронулась.

- Мучаюсь я... - сказала вдруг. - Знаешь, ты здесь единственный честный человек... Пока честный.

Посмотрела в глаза, вздохнула.

- Пока. А пройдет еще немного - и ты тоже... Ладно. Я пойду.

- А зачем приходила? Черт с тобой. Одно скажи: ты не продашь нас всех?

- Всех? - растянула губы в улыбке. Губы были сухие, растрескавшиеся, без помады и оттого смотрелись гадко. - Войкова тоже? Он ведь желает цацку на память... Глупости.

- И я могу быть уверен? Бросаем в сон охрану, вводим лжесемью, Юровского зовем к телефону. Всё так?

- Так ест1... - потянулась, слабая улыбка мелькнула, или показалось Ильюхину? - Всё так, парень. И все не так. Я думаю - ты выживешь и когда-нибудь расскажешь обо всем своим детям. Здорово, правда?

- Ты рехнулась, да?

- Любить меня не станешь? Ах да... Ты другую любишь. И не знаю я - то свет или мрак, в чаще ветер поет иль петух? Ильюхин... Вот-вот совершится страшное дело. Прощай...

Ушла. На душе было мутно, в голове - пустота. О чем она? И зачем?

И вдруг показалось - понял. Она любит. Правда любит. Вот ведь странность... И хочет предупредить. О том, что гибель близка...

Оделся, помчался в ДОН. Окна были темны, у забора прохаживался наружный часовой с винтовкой на ремне; долго звонил в калитку, открыл заспанный Медведев.

- Ты? Ну, заходи... - уступил дорогу, пошел сзади.

- Юровский здесь?

- Зачем? Он дома ночует. А тебе чего надо?

- Про то тебе необязательно. Спят?

- А чего им еще? Плясать?

- Оставайся здесь и закрой двери. Ну?

- Я Яков Михалычу завтра же обо всем донесу, не сомневайся.

- Не сомневаюсь.

Притворил дверную створку, миновал гостиную, столовую и кухню, спустился в полуподвальный этаж, вышел во двор и снова вошел - в двух предпоследних комнатах жили латыши Юровского. Кем они были на самом деле не знал, но помнил: одного из них Юровский назвал "Имре". Что хотел найти здесь - вряд ли ответил бы. О чем спросить и кого - тем более. Но упрямо шел, еще не зная, что сделает в следующее мгновение.

Постучал в дверь комнаты, перед которой была лестница на первый этаж. Открыл заспанный латыш, или кем он там был...

- Вам... чего, товарищ?

Ишь... Разговаривает почти без акцента.

- Я от Якова Михайловича...

- Я помню. Я вас видел, когда Яков разговаривал здесь с Имре. В чем дело?

- События приближаются... - Откуда эти слова и зачем? Несет матроса на гребне волны. И вот-вот утопит.

- Да. Мы знаем.

- Всё помните - что и как?

- Всё.

- Повтори.

"Латыш" посмотрел с сомнением, но послушно зачастил:

- Сначала приводят кого-то, кого мы не видим, потом проводят тех, кого мы знаем, потом...

- Я знаю, что будет "потом". Спасибо. Ты - латыш?

- Нас называют так здесь, у вас. Я - венгр, Андраш Верхаш, унтер-офицер Австрийской армии, пленный, исповедую социализм. Товарищ... Лично я стрелять не стану. Женщины, мальчик... Не хорошо есть. Но я хочу антер ну1 предупредить тебя, ты мне кажешься порядочным человеком: затевается не просто убийство. Затевается страшный театр. Но сути я не знаю.

Ильюхин улыбнулся:

- Откуда так шпаришь по-нашему?

- О-о, плен... Четыре года. Я сразу начал учить язык. Я желаю тебе добра.

- А... Имре? Он кто?

- Он... Он настроен решительно. Он будет убивать. Ты вот что, матрос... Их не спасти. Пойми это. И будь разумен.

Обратный путь проделал за несколько мгновений. В столовой увидел Марию. Она стояла у стола, на ней была длинная юбка и темная шелковая кофточка. Обомлел, смутился и даже растерялся.

- Вы... Не спите еще... А... почему? - лепетал что-то мало понятное, глупое даже, проклинал себя, но нужных слов не находилось.

Улыбнулась успокоительно, показалось - дружески. Или, может быть, чуть больше? Кто их разберет, этих царских дочерей...

- Я слышала, как вы прошли... Я не спала. Я последние дни мало сплю или почти не сплю. Я читала стихи. Помните? - Голос у нее был немного севший, от простуды должно быть, но от этого он вдруг сделался таким понятным (вот ведь странность...) и близким - да-да, именно так... - "Мне страшно с тобою встречаться, Страшнее - тебя не встречать... - замолчала, подавив готовые вот-вот прорваться слезы (видел это, видел!) - Я стал... Нет - стала, стала! Всему удивляться, на всем уловила печать..." Замолчала, опустила голову.

Он не знал этих стихов. Но непостижимым чутьем и еще каким-то не поддающимся осознанию... чувством?.. наверное - да, - понял, догадался, ощутил: это написал тот же самый... Как их называют? Поэт? Вот, он. Тот же самый, что и о солнце Завета. О ее очах.

- Я... люблю тебя, - сказал, теряя голос. - Я знаю - не смею, не должен, но говорю, потому что не могу иначе. Прости меня. Прости...

Она улыбнулась. Или - нет. Не улыбка то была, а легкое, едва заметное движение губ, и показалось Ильюхину, что произнесла она всего одно короткое слово.