Я в порядке, и ты тоже - Камилла Пэган

Внутри меня снова закипела знакомая злость. Умышленно или нет, но Дженни оставила Сесили, а этого не должно было случиться. Дженни была очень умным человеком. Даже если она не понимала, насколько опасны лекарства, которые она принимала, у нее были возможности для того, чтобы получить помощь.

Почему она говорила мне, что я должна изменить свою жизнь, но при этом не смогла признаться себе в том, что тоже должна сделать это? Почему она не смогла сказать: «Я в бедственном положении»?

«Все хотели, чтобы я была идеальной», – услышала я ее голос. Я развернулась к заднему сиденью, почти уверенная в том, что увижу ее там. Но там были только два обсыпанных крошками детских кресла и обертка от шоколадного батончика.

Может быть, она права, согласилась я. Многие из ее читателей тщательно изучали каждое ее слово или фотографию, и ей регулярно выговаривали за самые невинные вещи, например, за то, что она разместила селфи без макияжа. Год назад она случайно наткнулась на форум, целью которого было высмеять блогеров и так называемых «лидеров социальных сетей», в том числе и ее.

– Они называют меня Слащавой дурочкой[7], – сказала она мне, то ли возмущенная, то ли готовая расплакаться. – Они говорят, что я слащавая и неестественная.

И теперь мне, разумеется, хотелось молить Бога о том, чтобы я тогда не отмахивалась от ее замечаний о завышенных требованиях Мэтта к их дому и жизни.

Когда Санджей свернул на повороте и живописный дом Суит исчез за моей спиной, я впервые задалась вопросом, думала ли Дженни, что я тоже хотела видеть ее идеальной.

Потом меня посетила еще более тревожная мысль:

«Что, если так оно и было?»

Глава 11

Санджей заворчал.

– Пенни, мне больно.

Я ослабила хватку, отпустив его плечо.

– Мне нужно поговорить с тобой.

– Теперь? – Он прищурился и посмотрел на будильник. – Сейчас два часа ночи.

– Это важно.

– Не может ли это подождать? Я не способен вести разговоры посреди ночи.

Тот факт, что его глаза были открыты и он разговаривал, свидетельствовал о том, что на самом деле способен. Если бы только я попыталась его встряхнуть и разбудить на несколько лет раньше, мне не пришлось бы одной десятки, может быть, даже сотни раз менять Майлзу мокрое белье.

– Знаешь, ты могла вывихнуть мне плечо, – сказал он, все еще продолжая лежать. – Это по поводу Дженни?

– Нет. Ну, отчасти.

После прощания с Дженни прошло три дня. Как и в предыдущие две ночи, я спала мало и беспокойно, я крутилась и вертелась в постели, не в силах остановить поток своих мыслей. Неужели Дженни считала, что не может довериться мне?

Она обращалась ко мне, когда ее одолевали ужасные, безосновательные страхи насчет того, что с Сесили может случиться что-то плохое. Она распахивала дверь, приглашая меня войти, когда ходила без бюстгальтера, не замазав мешки под глазами или прыщ на подбородке. Она признавалась, что иногда покупает очень дорогие вещи просто в спешке, и она понимала, что это глупая трата денег. Это было нетипично для женщины, которая хотела, чтобы ее считали совершенной.

Однако, когда она жаловалась на Мэтта, я порой поддразнивала ее, говоря, что большинство замужних женщин отдали бы свою левую ногу за то, чтобы иметь такого супруга, как он. Может быть, это удерживало Дженни от того, чтобы открыться мне и рассказать об их трудностях. Или, может быть, ей казалось, что я не отступлюсь от своего представления о нем, как об идеальном муже – что, должна признаться, было похоже на правду, – и не захочу разрушить эту иллюзию.

Я пыталась думать о других вещах, которые могла бы сделать. Когда она обсуждала свой эндометриоз, который иногда на несколько дней лишал ее сил, я, возможно, пренебрежительно отзывалась о болеутоляющих препаратах. Я не помню, чтобы говорила нечто подобное, но я не могла с уверенностью сказать, что не делала этого.

И это сводило меня с ума.

Но даже когда я мучилась из-за того, что я, возможно, сказала или сделала, я продолжала спрашивать себя, что еще я могла бы сделать, в частности в своей семье. Я отнюдь не сомневалась в том, что пришло время стать более честной по отношению к Санджею. Но что это означает? Пойти к семейному психологу и выговориться? Я знала, что его покоробило бы от такого предложения. Среди друзей его родителей было много психологов или психиатров, и, по словам Санджея, званые ужины в их домах часто оставляли такое ощущение, словно гости ели, лежа на кушетке у Фрейда. Вероятно, Санджей уступил бы, если бы я поднажала, но у меня не было такого желания. Да и самой мне тоже не слишком хотелось этого.

Тогда что? Заставить его выслушивать скучный перечень жалоб и просьб? Начать разглагольствовать так же, как я сделала это в машине, по пути на панихиду по Дженни? Может быть, подумала я, мне следует махнуть на все рукой?

За несколько минут до того, как разбудить Санджея, я встала с кровати и прошла на кухню за водой. Я стояла у раковины, осушая стакан. В окошко над раковиной эффектно моргало ночное небо, освещаемое огнями рекламы. Я моргнула ему в ответ, и через несколько секунд звезды затуманились, и по моему лицу потекли слезы.

Один или два раза мы с Дженни разговаривали о жизни после смерти. Мы сходились в том, что важнее быть хорошим человеком, живущим здесь и сейчас, чем средством для накопления своеобразного кармического актива. Никто из нас не верил в призраков или духов. Конечно, наши тогдашние рассуждения были просто умозрительными. Последним из моих умерших знакомых был семидесятивосьмилетний офисный клерк, который работал на первом этаже в холле.

Но теперь она снова была рядом и шептала мне на ухо: «Измени свою жизнь».

Я протерла глаза. Потом сказала вслух: «Хорошо». Потому что, по крайней мере, знала, что делать.

Когда я стала страдать от того, что за время учебы в колледже набрала лишние двадцать фунтов, я начала проходить пешком три мили в день. За пару месяцев я сбросила вес. Поняв, что я выполняю большую часть работы за своих старых руководителей в журнале Hudson, я составила сводную таблицу задач и достижений и потребовала возмутительного повышения по службе. Я получила его. И хотя большинству сотрудников казалось, что я просто амбициозный человек,