Стоять в огне - Богдан Сушинский

– Благодарю за внимание к моим скромным изысканиям, господин штурмбаннфюрер. И очень рассчитываю на вашу поддержку. В случае успеха я о ней не забуду.

Это уже было окончательное примирение. Да и к чему им конфликтовать, сидя в этом Подольске, под дулами партизанских трехлинеек?

22

Возле командирской землянки Мазовецкий чуть было не столкнулся с Вознюком, который только что доложил командиру о ходе операции. Впрочем, докладывать было не о чем: захватить кого-либо из «рыцарей» им не удалось.

– По-моему, мы оказались более удачливыми, – кивнул Владислав в сторону полицая, который стоял, понуро опустив голову. Это был коренастый, плечистый детина лет сорока с заплывшим невыразительным лицом, в жировых складках которого моментально гибли любые эмоции.

– По ордену полагается, – кисло отмахнулся от него Вознюк. – Пойди получи.

– Пойду.

Как только поляк доложил Беркуту о языке, тот сразу оживился.

– Я уж думал, что тоже, как Вознюк, начнешь расписывать свои героические усилия по захвату языка, которого нет. Успел уже что-нибудь выведать у этого «красноармейца»?

– Кое-что успел. До сих пор полицай отвечал охотно, так как принимал меня за немецкого офицера, от которого не обязательно скрывать тайну отряда Лансберга.

– Лансберг?.. – задумался Беркут. – Не тот ли это фельдфебель?

– Который обкуривал меня? Фамилия того фельдфебеля – Зебольд.

– О, я совсем забыл, что вы успели познакомиться и даже подружиться. Ну да Бог с ним. Значит, Штубер начал действовать? Одна из групп его отряда уже в лесу. Вот только одна ли? Впрочем, давай сюда своего недоношенного «рыцаря», посмотрим, что за зверь. Ты тоже останься, послушай.

Через минуту полицай уже стоял посреди довольно просторной землянки. Беркут молчал, изучающе глядя на него. «Крепкий мужик, – с досадой подумал он. – В селе, наверно, уважали за силу. Отчего изменил? Почему продался? Тоже хотел уцелеть?.. А ведь если бы не война, жил бы себе человек…»

– Догадываешься, перед кем стоишь?

– Да уж догадываюсь, – ответил полицай, не поднимая головы. – Беркут, наверное?..

– Он самый.

Полицай поднял голову и внимательно, с интересом осмотрел его.

– Когда-то стрелял в тебя. В Романцах. Помнишь? Ты тогда на полицейский участок напал. Мотоциклом подъехал. В офицерской форме. Один – на участок. Примчался, снял часового… Ворвался… Мы еще подумали: «Не иначе как сумасшедший».

– Неудачное было нападение, – согласился Беркут, поудобнее устраиваясь за столом. – Шинель в трех местах продырявили. Одна дыра, стало быть, на твоей совести?

– На моей.

– Ну что ж, смелый ты человек, если вот так, сразу признаешься.

– Чего уж тут… Лагерей для пленных у партизан все равно нет.

– Вы лагерей для пленных партизан тоже не строите. В основном на виселицы налегаете.

– Вот я и говорю… – переступил полицай с ноги на ногу. – Позволь уж сесть, а то находился сегодня, в голове гудит.

– Садись, если находился. Смерть мужественно примешь или будешь ползать на коленях, просить? – спросил Беркут, подождав, пока полицай сядет.

– Привык, чтобы перед тобой ползали?

– Твои же коллеги, полицаи, приучили к этому. Да и фашисты тоже не лучше держатся. Как зовут? Фамилия? Только настоящая.

– Дмитрием зовут. А фамилия… Зачем она тебе? Спрашивай, о чем хочешь спросить, и… Плевал я на их тайны.

– Уже на «их»?! – повысил голос Беркут. – А еще полчаса назад служил им, в своих стрелял.

– Ну, стрелял. Надоело мне все это: и вы, и они. И ваша дурацкая война.

– Ага, «наша, дурацкая»… Ты здесь ни при чем. Твой дом не сгорел. Сестру в Германию не угнали. Давно в отряде Штубера?

– Двое суток. Нас только позавчера привезли в крепость.

– Что представляет собой этот ваш Лансберг?

– Черт его знает. Шарфюрер какой-то. Калач, по всему видно, тертый. По-русски кумекает. Мы его Воробьевым должны были называть.

– Воробьевым? Интересно… – взглянул на Мазовецкого: мол, запоминай, пригодится. – Сколько человек в его группе?

– Сорок. Кажется, сорок. Я не считал.

– Кого-нибудь из тех, кто остался в крепости, знаешь? Звания, фамилии, клички…

– Никого. Помаялись несколько часов за крепостными стенами – и в лес.

– Что должны были делать?

– Думаю, тебя ловить. Все время называли твою фамилию. Но конкретную задачу поставят позже. Так сказал Лансберг. Рановато вы меня взяли, вот что. Потерпели бы немного – мог бы больше рассказать.

– Он еще и шутит, пся крев! – не сдержался Мазовецкий. – Когда брали – перетрусил. А сейчас осмелел!

– Дед мой тоже шутя помирал, – мрачно ответил Дмитрий.

– Откуда нес патроны? – снова спросил Беркут.

– Привезли телегой. Переносили в лагерь.

– И что, хорошо вооружены?

– Четыре ручных пулемета, автоматы. Возле лагеря – линия окопов. С двумя дзотами. А вы здесь открыто живете, без опаски.

– Без опаски – это ты верно заметил, – согласился Беркут. – Потому что редко беспокоите. Всего две карательные операции пережили. Да и те в другом лагере.

Все замолчали. Мазовецкий нервно елозил кулаком по столу, словно хотел протереть доску. Он понимал, что операция закончилась неудачей. Похоже, что этот полицай говорил правду. А если так, то ни Петракова, ни Романцова он знать не мог. Значит, нужен еще один язык. Беркут, конечно, тоже понимает это. И странно, что разговаривает с полицаем вот так, спокойно. Будто сидят себе на завалинке и дымят самокрутками. Впрочем, точно так же Беркут вел себя и во время других допросов. Это всегда удивляло Мазовецкого, и привыкнуть к такой манере допроса он не мог.

– Кто же ты все-таки? Как стал полицаем? Почему? – снова заговорил Беркут. Неторопливо, спокойно.

– Ты ведь не папа римский, чтобы я перед тобой на Библии… Я знаю, как ты воюешь – храбро. Лезешь в самое пекло. Но не зверствуешь. Раненых не добиваешь. Нескольких из тех, что поддерживают связь с нами, ты допрашивал. Видно, догадывался, что работают на нас, но доказательств твердых не имел и не тронул. Даже не бил. Перед таким стоять на коленях и просить пощады – стыдно. Враг ты нам был, но тебя мы уважали. Другие командиры партизанских отрядов какие-то безликие, а ты…

– Ладно, – резко прервал его Беркут. – Спасибо за информацию. Тех, кого заслали к нам, знаешь?

– Нет. Слышал, что есть такие.

– Не щедро ты нас одарил, не щедро, – раздосадованно проворчал Беркут, глядя ему прямо в глаза. Тот взгляд выдержал, но Андрей заметил слезы. Значит, все же понимал, что уходят последние минуты жизни.

– Есть какая-нибудь просьба?

– Хотел просить, чтобы ты сам меня расстрелял.

– Это еще зачем?

– Не знаю. Кажется, что от твоей пули легче было бы умирать. Но вижу – ранен. Отводить к яме не станешь. Потому и не прошу.

– Уведи, – приказал Беркут Крамарчуку. Полицай медленно поднялся, в последний раз взглянул на Беркута, затем на Мазовецкого и, оттолкнув Николая плечом, вышел.

– Посади его в землянку для задержанных, – сказал Беркут вслед Крамарчуку. – Выставь охрану.

– На кой черт? – возмутился Николай, остановившись на пороге. – Ничего путного он все равно не знает. Расстрелять его, и…

– Подарим ему эту ночь. За смелость. И запомни, сержант: никогда не спеши с приговором.

– Ладно, – вздохнул Николай. – Подарим так подарим.

23

Не успел Штубер после возвращения от шефа гестапо допить чашку кофе, как на пороге вырос Карл Лансберг.

– Неприятная новость, господин гауптштурмфюрер.

– Гонцам, приносившим дурные вести, в старину отсекали головы.

– По-моему, так поступали азиаты.

– Не только.

– Полчаса назад на берегу реки найден убитым рядовой Йозеф Каммлер. Вы ведь знаете: он очень любил купаться. Даже в такой холодной воде, как в этой лесной речушке.

– Кто же этого не знал?! – пожал плечами Штубер, пристально вглядываясь в Лансберга. – Главное, что найден. Было бы куда хуже, если бы он просто исчез. Поди выясни – вдруг переметнулся к партизанам. Немедленно организуйте расследование.

– Уже все выяснено. Убит русским штыком. В спину. Врач сказал, что в момент убийства Каммлер был пьян. Очень пьян. Вероятно, задремал на теплом пригорке после купания, а тут…

– Может, и задремал. Но согласитесь, фельдфебель: это ужасно. Партизаны окончательно обнаглели. Действуют у нас под носом!

– Да, с этим пора кончать, – смиренно согласился Лансберг. И на какой-то миг взгляды их снова встретились. Нет, конечно, в этих взглядах не было и тени огорчения в связи с гибелью неудачника-водителя, имевшего неосторожность предпочесть выпивку и купание – образцовому выполнению своих служебных обязанностей.

– Кстати, кто обнаружил труп?

– Обер-ефрейтор Хафель.

– Подготовьте соответствующий рапорт с его показаниями. Надеюсь, сам Хафель вне подозрений?

– Разумеется. Хотя они и не были задушевными друзьями.