Ритуалы плавания - Уильям Голдинг

Однако сырой, но ласковый воздух южных широт — каким бы ни было его последующее воздействие — несомненно можно порекомендовать как средство от головной боли и расстроенного живота! С каждой минутой я чувствовал себя все лучше и все больше способным мыслить здраво и взвешивать свои действия. Тем, кто стремятся к карьере государственного деятеля или чье рождение делает ее для них неизбежной, весьма полезно подвергнуть себя испытаниям морского путешествия, подобного нашему! Помнится, как ясно определилось в моем уме, что благоволением Вашей светлости я не только получил многолетнюю службу в новом, еще неоформившемся обществе, но также благо путешествия, которое дало мне время на размышление и на упражнение моих недюжинных мыслительных способностей. Я решил, что должен действовать по принципу наименьшего насилия. Что могло бы побудить капитана Андерсона поступить так, как мне хотелось? Существовало ли для него что-либо важнее собственной корысти? Несчастный заморыш, мистер Колли! Тут не было ни малейших сомнений. Лежала или не лежала на мне часть вины за его состояние, как утверждал Саммерс, еще вопрос, а вот что со стороны капитана Колли подвергся гонениям, ни малейших сомнений не вызывало. А то, что он тут и сам сделал из себя посмешище, не имело отношения к делу. И Деверель, и юный Томми Тейлор, и сам старший офицер Саммерс — все они давали понять, что капитан Андерсон, неважно по какой причине, намеренно сделал его жизнь на борту невыносимой. Черт бы все это побрал, но никакого иного слова, чтобы привести к общему знаменателю Саммерсово noblesse oblige и мою «честную игру», кроме «справедливость» я не знаю. Вот оно — большое, взятое из прописей слово, на которое можно наткнуться, словно на риф, вставший посреди океана! И было в нем что-то пугающее: ведь оно вылезло из школы, из университета прямо на деревянную обшивку военного корабля — иными словами, на скрижали деспотизма в малых масштабах. Ну а как насчет моей карьеры?

И все же меня грела вера Саммерса в мои возможности и еще больше — с каким доверием он взывал к моему чувству справедливости. Удивительные мы существа. Взять хотя бы меня самого. Всего несколько недель назад я ставил себя выше некуда только потому, что моя матушка рыдала, расставаясь со мной, а теперь греюсь у чахлого огонька — одобрения какого-то лейтенанта!

Так или иначе, но в конечном итоге я понял, как мне действовать.

(61)

Итак, я вернулся в свою клетушку, умылся, побрился и оделся с великой тщательностью. Потом в салоне подбодрил себя утренней порцией горячительного и постарался настроить себя на решительный лад, словно готовился к свиданию с «шикарной штучкой» Зенобией. Предстоящая беседа с капитаном меня отнюдь не радовала, смею вас заверить! Если я сумел заявить о своем положении на корабле, то капитан заявил о своем и подавно! Он наш великий могол, и быть посему. Желая поскорее положить конец дурным предчувствиям, я резво вскарабкался на мостик — положительно взлетел по ступеням. Капитан Андерсон стоял у правого борта, то бишь с наветренной стороны. Держать нос по ветру — его привилегия, проистекающая, как говорят, из бытующего у моряков поверья, будто бы «беда всегда приходит с наветренной стороны», хотя уже в следующую минуту вам со всей серьезностью станут доказывать, что коварнее «подветренной» ничего нет в целом свете. Полагаю, в первом случае разумеют внезапное появление вражеского судна, тогда как во втором — рифы и тому подобные естественные преграды. Однако же у меня имеется свое, более проницательное, думается мне, соображение относительно истоков упомянутой капитанской привилегии. С наветренной стороны, хоть на носу, хоть на корме, вы почти полностью избавлены от смрада, который, словно зловонный шлейф, повсюду тащит за собой наша посудина. Я веду речь не о запахе нечистот или испражнений, а о той всепроникающей вони, которую источает само наше корыто, его полусгнившее брюхо из песка и гравия. Положим, новейшей постройки суда, с их железным балластом, испускают дух более сносный, но все ж капитаны, рискну выразить уверенность, в своей от Ноя ведущей отсчет службе и впредь будут держаться наветренной стороны, хотя бы ветер за бортом и вовсе стих и на помощь бесполезным парусам пришли бы весла. Деспоту не пристало обретаться там, где скверно пахнет.

Вижу, вижу, что, сам того не ведая, я все медлю перейти к описанию разговора с капитаном, как и накануне оттягивал я за рюмкой принятие этого решения. Я словно вновь переживаю те мгновения, когда готовил себя для отчаянного прыжка!

Но к делу. На мостике я занял позицию у противоположного борта, притворно не обращая внимания на интересующее меня лицо, удостоив его лишь формальным знаком вежливости — я как бы между прочим салютовал ему поднятием вверх пальца. Я возлагал надежды на то, что его недавняя веселость и приподнятое расположение духа побудят его обратиться ко мне первым. Расчет был верен. Новообретенное выражение довольства отчетливо проступало на его челе, и, едва завидев меня, он двинулся мне навстречу, осклабив в улыбке желтые зубы.

— Славный выдался сегодня денек, мистер Тальбот!

— Славный, славный, сэр. Как мы идем? Какова вообще средняя скорость продвижения в этих широтах?

— Боюсь, в ближайшие два дня нам не набрать больше одного узла.

— Это получается двадцать четыре морские мили в сутки.

— Совершенно верно. Военные корабли в большинстве своем совсем не так быстроходны, как думают многие.

— Хочу вам признаться, сэр, что нахожу здешние широты наиприятнейшими из всех когда-либо мною виденных. Только подумайте, сколько больных вопросов нашего общества разрешились бы сами собой, если бы удалось отбуксировать Британские острова в эту благословенную часть света! Плоды сами падали бы нам в рот!

— Буйная у вас, однако, фантазия, сэр! Ирландию вы тоже намерены включить в состав островов?

— Нет, сэр, не намерен. По мне, пусть ее, пожалуй, забирают американские Соединенные Штаты.

— Дадим им шанс получить первое заявление о выходе новоприобретенного штата из состава страны, а, сэр?

— Сей зеленый остров так ладно притулился бы под боком у Новой Англии… А что бы из этого вышло — угадать нетрудно!

— Я одним махом потерял бы половину своих вахтенных.

— Игра стоит свеч, сэр!.. Какую величавую картину являет собой океанский простор в лучах восходящего солнца! Когда полдневное светило в зените, морские дали утрачивают неописуемую красоту живописных полотен, каковой мы любуемся в часы восхода или захода.

— Я красоты уже не замечаю — навидался моря во всех видах. А вот за что я благодарен океану — если подобное признание не прозвучит бессмыслицей в теперешних обстоятельствах, — так это за другое его свойство.

— Какое же?

— Изолировать человека от себе подобных.

— Изолировать капитана, сэр. Все прочие представители рода человеческого, находясь в открытом море, живут, напротив, очень стадно. И это часто приводит к нежелательным последствиям. Так что род занятий несчастных жертв Цирцеи отнюдь не препятствовал, если не сказать больше, исполнению ее коварного умысла.

Не успел я вымолвить последнее слово, как тут же осознал, сколь дерзко, вероятно, прозвучала моя речь. Но отсутствующее выражение на лице капитана, сосредоточенно сдвинутые брови свидетельствовали лишь о том, что он честно пытается вспомнить, какая беда приключилась с кораблем, носившим странное имя «Цирцея».

— Стадно?..

— Скученно — мне следовало выразиться яснее. Ах, до чего живительный здесь воздух! Нет, я решительно отказываюсь понять, почему я должен сызнова спускаться вниз и корпеть над моим дневником!

При слове «дневник» капитан Андерсон дернулся, словно наступил на камень. Я сделал вид, что ничего не заметил, и продолжал как ни в чем не бывало:

— Отчасти для меня это развлечение, капитан, отчасти же обязанность. Что-то вроде вахтенного журнала, выражаясь вашим языком.

— Должно быть, не много вы находите поводов для записи при такой жизни, как наша.

— А вот тут, сэр, вы ошибаетесь. У меня недостает ни времени, ни бумаги описывать все заслуживающие внимания события и всех любопытных персонажей нашего плавания вкупе с моими собственными наблюдениями за ними. Возьмите хоть мистера Преттимена. Чем не персонаж? Весьма оригинальных воззрений господин, вы не находите?

Но капитан Андерсон все не сводил с меня пристального взгляда.

— Персонажи?

— Так и быть, каюсь, — рассмеялся я. — Даже не получи я прямых указаний его светлости, я всенепременно строчил бы что-нибудь по собственной воле. Я имею дерзкую надежду стать больше Гиббоном, чем сам мистер Гиббон,[38] так что затея с дневником, приготовляемым в дар дорогому крестному, пришлась как нельзя кстати.