Первые партизаны, или Гибель подполковника Энгельгардта - Ефим Курганов

Об убиении Энгельгардтом французских солдат и офицеров не говорено почти ничего, ибо сие дело почиталось окончательно и бесповоротно доказанным, в силу имевшихся у следствия «неопровержимых улик».

Зато все «допрашивающие» обращались Павлу Ивановичу с одним «советом», настоятельно призывая непременно исполнить его. Все «допрашивающие», учитывая мнение самого императора Наполеона, предлагали Энгельгардту вступить во французскую военную службу, даже в гвардию будто бы, за что обещали ему чин полковника.

После двух недель бесполезных собеседований до сведения Павла Ивановича было доведено, что решено придать его смертной казни. Таково было утверждение верховной комиссии (одного из члена оной, помещика Голынского, мы уже знаем), основанное на заключении императора Наполеона, которое передал он в письме своём к губернатору Жомини. Кроме того, приговор утверждён был также и военным судом, ибо Верховная комиссия была ведь гражданской институцией, и состояла из одних лишь бывших подданных российского императора.

Пройдя через заключение Верховной комиссии, приговор затем был утверждён военным судом.

Таково наше предположение, ибо никаких бумаг на сей счёт, кажется, не сохранилось.

Но совершенно очевидно, что приговор был и означал он высшую меру наказания.

Энгельгардт встретил сие известие крайне спокойно, отхлебнул только глоточек из бесценной своей фляги, уже почти опорожнившейся, от чего он ужасно страдал.

Павел Иванович высказал только одну просьбу — позвать к нему священника отца Никифора (Мурзакевича).

Сей настоятель Одигитриевской церкви не ушел из Смоленска с отступавшею нашею армиею (он был обременён престарелою матерью и семью детьми, а лошадь и подводу у него украли), остался и ревностно продолжал исполнять свой пастырский долг.

12 октября к Мурзакевичу явились посланцы от смоленского коменданта Трибо и приказали явиться в Спасскую церковь для беседы с заключённым туда подполковником Энгельгардтом. Мурзакевич явился незамедлительно, исповедовал и причастил Павла Ивановича. Явился он и наследующий день. Пришёл и 15-го числа, на которое была назначена казнь.

Взяв с собою ризы и богослужебные книги, отец Никифор явился с двумя своими сыновьями, учениками смоленской семинарии. Мурзакевича, по требованию коменданта, всюду сопровождал полковник Костенецкий. Так было и 15 октября, в самый день казни.

В тот день часов в 11 утра все они (Мурзакевич с сыновьями и Костенецкий) явились в Спасскую церковь. Подполковник Энгельгардт явно ждал сих «гостей» и всё же он смутился при их появлении.

Павел Иванович стоял в алтаре и просматривал какие-то свои бумаги. Увидев вошедших, он бросился к отцу Никифору. Пожал священнику руку и сказал, что позвал его, дабы вручить какие-то свои записки. Тут же Энгельгардт попросил отца Никифора проводить его на казнь, а после отпеть его и предать его тело земле по-христиански.

Несколько дней Энгельгардт как будто ничего не ел (с 13-го, с момента объявления казни, французы перестали кормить его), лишь иногда делал глотки из своей знаменитой фляги.

Выражение его огромных чёрных глаз было горячим, лихорадочным.

Отец Никифор стал утешать Энгельгардта и успокаивать его, но Павел Иванович спокойно отвечал, что смерти вовсе не боится и начал просто требовать, дабы его как можно скорее вели на место казни.

Смотрел Энгельгардт исключительно дружелюбно, ласково даже, но на полковника Костенецкого, который немножко лебезил и всячески подчеркивал, что считает приговор несправедливым, взглядывал иногда строго и даже враждебно, но со всеми Мурзакевичами (священником и двумя его сыновьями) был неизменно ласков.

Потом явился комиссар Рагулин, и по отданному им знаку все беспрекословно двинулись, при этом сохраняя полнейшее молчание. Образовалась настоящая траурная процессия во главе с живым покойником — Павлом Ивановичем Энгельгардтом.

Последний выглядел совершенно спокойным, даже равнодушным что ли. Держался потрясающе, обнаружив вдруг выдержку чрезвычайную.

Отец Никифор заметно нервничал, будучи весь уже в предстоящей казни. Рагулин говорил потом на допросе: «Мне всё время казалось, что отец Никифор вот-вот хлопнется в обморок, но всё обошлось, слава Богу». Широкое бледное лицо священника каждой клеточкой своей излучало мучительнейшее страдание и сострадание.

Сыновья отца Никифора не в силах были сдержать слез — они впервые в жизни должны были присутствовать при казни: убитых (при обороне Смоленска) видели, а вот казнь — пока что нет. И детские ещё сердца их разрывались от страшных предчувствий, от необратимости происходящего.

Комиссар по надзору за порядком Рагулин и член военного суда, полковник Костенецкий казались чрезвычайно озабоченными и даже деловитыми, что было совершенно понятно: они ведь отвечали пред смоленским мэром Ярославцевым, магистратом Смоленска и генерал-интендантом Виллебланшем за данное постыднейшее мероприятие. Ну, а военный губернатор Смоленска, бригадный генерал Жомини должен был уже отчитаться потом о казни Энгельгардта пред самим императором Франции.

В общем, обе сии гнусные особы, вполне тогда преданные французам, полностию сознавали всю меру своей ответственности и необычайно сильно желали, дабы процедура была проведена по всей положенной форме.

Так что каждый из участников двигавшейся к Молоховским воротам процессии думал исключительно о своём. А увереннее всех выглядел подполковник Энгельгардт.

Глава вторая. Путь на казнь

Дорогою подполковник Энгельгардт молчал. Он шёл впереди, изредка прикладываясь к знаменитой своей фляге, с выбитой на ней фамильным гербом.

За Павлом Ивановичем двигались отец Никифор с сыновьями, несшими всё, что необходимо для отпевания, потом важно двигался полковник Костенецкий, зорко оглядываясь по сторонам (высматривал он что ли, не хочет ли кто отбить у них добычу, назначенную к закланию, но таковых, к величайшему сожалению, так и не нашлось).

Двинулись из Спасской церкви. По узкому переулку вышли на так называемую Козловскую гору. Потом спуск в овраг и подъём. И вот уже Энгельгардта проводят вдоль стен и башен крепости. Прошли Молоховские ворота и спустились в шанцы.

У Молоховских ворот к процессии присоединился взвод солдат с офицером. Замыкал шествие сам комиссар Рагулин, в обязанности коего входило следить за порядком; смотреть за исполнением похоронного обряда тоже было его дело. Так что Фёдор Прокофьевич был там совершенно на месте и даже необходимым лицом.

Когда прошли по крепостному рву за вторую башню, по сигналу полковника Костенецкого (он тут был представитель инстанции, вынесшей приговор) все остановились.

Тут было место казни. Между башнями Громовою и Бублейкою.

Полковник Костенецкий, как член военного суда, весь надулся и торжественно (ещё бы! Он ведь выступал сейчас как бы от имени самого Наполеона!) начал читать приговор:

«Liberté! Egalité! Fraternité! Повелением его величества, императора и короля».

Но Энгельгардт, прервав чтение приговора, стал кричать на чистейшем, превосходнейшем французском языке, кстати, гораздо лучшем, чем у Костенецкого:

«Полно болтать пустое! Заряжайте скорее и быстро стреляйте. Нет сил мне более глядеть на разорение родной моей смоленской земли, на страдания сограждан моих».

Полковник Костенецкий, никак не ожидавший подобного натиска со стороны приговоренного к смерти, в нескрываемом изумлении замолк.

Потом Павлу Ивановичу по указанию комиссара Рагулина хотели завязать глаза, да только он не дозволил, крикнув опять во всё свое богатырское горло: «Прочь! Хочу видеть свою смерть!»

И в этом Павла Ивановича послушались — глаз ему завязывать не стали.

Он же, совсем уже напоследок отхлебнув из фляги своей, обернулся к отцу Никифору и сердечно стал прощаться с ним и его детьми, а комиссару Рагулину вручил своё духовное завещание.

Отцу же Никифору Энгельгардт передал прощальное письмо для матушки своей и просил потом написать письмо жене своей Елене Александровне, в коем просил передать, дабы она, коли может, простила его.

Интересно, что при этом по духовному завещанию своему Энгельгардт Елене Александровне своей ровно ничего не отписал, и даже не упомянул её имени, как будто и не было у него никогда законной жены.

Отцу Никифору Павел Иванович, напомню, завещал нескольких своих крестьян, а Елене Александровне — НИЧЕГО. Всё отдал матери своей.

Вот этот потрясающий документ — прощальное письмо к матери. Его подполковник Энгельгардт вручил отцу Никифору пред тем, как начали исполнять обряд казни.

Ещё прилагаю письмо отца Никифора к вдове подполковника Энгельгардта, в приложении к коему дано описание казни Павла Ивановича — рассказ несколько сглаженнный, слегка отретушированный, официальный что ли, сделанный именно для вдовы, но при том, не считая некоторых немаловажных, впрочем, деталей (не упомянута, например, знаменитая фляга, с коей Энгельгардт и перед казнью не расставался), совершенно достоверный, как можно судить теперь. В целом это есть неоценимый исторический и даже, пожалуй, историко-психологический источник.