Мертвые воды Московского моря - Татьяна Гармаш-Роффе

И борется сейчас Ляля с желанием выспросить, кто такая да какова она – женщина, на которой Карачаев женился ! Но самолюбие ей мешало, не хотелось Ляле выглядеть перед детективом уязвленной брошенной любовницей…

Кис решил ей помочь.

– Как я понимаю, в данном случае у него не было выбора. Эта женщина – иностранка, француженка русского происхождения. Он не мог бы с ней жить вместе ни в той, ни в другой стране, не оформив законным образом отношения. Они женаты с прошлого декабря, ей около тридцати лет, – выдал Кис всю информацию, которую, по его мнению, хотела узнать Ляля.

Какая-нибудь дура сейчас бы соврала: «Меня это совершенно не интересует!» Но Ляля дурой отнюдь не была и потому только усмехнулась, оценив маневр детектива.

– Вы очень любезны, Алексей… А как же Яна? Неужели приняла новую жену Афанасия?

– Она не знала. Отец скрывал от нее свою женитьбу, он собирался ей сообщить новость как раз во время отдыха на Мальдивах. А вам, стало быть, Афанасий ничего не сказал?

– Ни словом не обмолвился… И что теперь? Что она будет делать, жена эта?

– Полагаю, что оформит бумаги, получит наследство и вернется к себе во Францию. Впрочем, я у нее не спрашивал.

– Ах да, наследство, конечно… Очень она вовремя появилась, вы не находите?

– Нахожу. Но пока все выглядит довольно убедительно. Буду проверять. Как только по­явит­ся что-то новое, непременно вам отзвоню.

Кис ни на минуту не забывал, кто его клиентка и кому он должен отчет.

– Да… – далеким эхом, затерявшимся в ущельях своих дум, откликнулась Ляля. – Буду ждать…

– Что случилось, мама? – спросила Марина. – На тебе лица нет!

Марина никогда не говорила «мамочка», разве что иронически. Только сухое «мама». Ляля часто спрашивала себя, виновата ль она в том, что дочь выросла такой колючей… И не находила ответа на свой вопрос. Вроде бы делала она все правильно: и за уроками следила, и по душам разговаривала, и в положенное время – трудное подростковое время! – объяснила про менструацию, про деторождение, про секс и любовь…

Не то чтобы у нее с дочерью не было контакта, нет… В общем и целом они общались нормально. Но Марина реагировала на все с агрессивным неприятием, не милосердно, не великодушно… Ее мир был нарисован всего лишь двумя красками, черной и белой, – девочка не признавала оттенков… И Ляля в который раз спрашивала себя, была ли в том ее вина. Ляля ее не видела, но, будучи умным человеком, допускала, что ее вина есть, просто ей не удавалось ее ухватить, очертить, назвать правильными словами?.. Или это какое-то сочетание генов, в силу которого мышление Марины оказалось столь негибким?

Как бы то ни было, Марина была очень колючей, трудной. Произнося любую фразу, обращенную к дочери, Ляля никогда не знала заранее, как она отреагирует. И потому осторожно, словно входя в ледяную воду, она начала издалека:

– Я говорила с Алексеем Кисановым…

– У тебя есть что-то новое? – перебила ее дочь. Она перла прямо к цели, не церемонясь и не оставляя времени на обходные маневры.

– В некотором роде. Афанасий, оказывается, женился в прошлом декабре.

– На ком?

– Ее зовут Жюли, – поясняла Ляля, – француженка русского происхождения… Вот только что прибыла в Москву…

Ляля намеренно не стала делиться своими подозрениями с Мариной. Дочери ни к чему негатив – у нее и своего предостаточно!

Последнее утверждение, видимо, было особенно верным, так как Марина не замедлила среагировать:

– За наследством явилась?! Да в какой удачный момент!

Строго говоря, дочь отреагировала точно так же, как и сама Ляля. И все же разница была существенной, по крайней мере, для Ляли: если сама она деликатно обставляла любое предположение разными «возможно», «не исключено», «весьма вероятно», не почитая себя истиной в последней инстанции, то Марина безжалостно припечатывала своим мнением. И это меняло ВСЁ. Марина была безапелляционна, она судила и осуждала других, далеко не будучи сама идеалом…

А была бы идеалом – то не судила бы. Слово это, впрочем, глупое, идеальных людей нет, – но чуток подмести в своей душе, повыбрасывать из нее кое-какой мусор вполне возможно… Однако для этого нужно уметь видеть собственные недостатки, для чего, в свою очередь, нужно быть достаточно критичным к себе… Марина же куда больше критиковала других. У дочери имелись серьезные комплексы, и ее безжалостные приговоры всем на свете являлись лишь способом самоутверждения.

И снова Ляля спрашивала себя, виной ли ее воспитание такому ущербному восприятию дочери, да пройдет ли это у нее с возрастом?

– Наследовать должен Иннокентий, – заявила Марина. – А обвинение против него – чушь! Даже последнему идиоту ясно, что Кешка не мог убить дядю! Хоть Афанасий того и заслужил своей подлостью…

– Марина!

– Он тебя предал, мама. А собаке – собачья смерть.

«Так нельзя! – хотела воскликнуть Ляля. – Нельзя, дочка, нельзя так говорить о людях, их судить, их приговаривать к смерти!»

Но к чему восклицания? Ими мировоззрение Марины не изменишь. Она абсолютно уверена, что знает все лучше всех, а тот, кто не разделяет ее убеждений, есть лишь жалкий глупец, не понимающий жизни…

– Марина, выбирай, пожалуйста, выражения, – произнесла Ляля. – Афанасий умер. А о мертвых…

– Мама! Мне плевать с высокой колокольни на лицемерные правила общества! Он тебя предал, и все, и баста, и нет ему никакого оправдания, ни живому, ни мертвому!

Дочь любила ее, вот в чем парадокс. Она страдала из-за разрыва Ляли с Афанасием, переживала за мать, – на это Марине хватало тонкости… Но все ее рассуждения, вытекающие из благого чувства сопереживания, – они страшны, они просто чудовищны! Как может из доброго вытекать злое? – не понимала Ляля.

– И меня он предал! Я глупой маленькой дурочкой была, я его тоже любила, мама! А он нас обеих, как паршивых котят, вышвырнул из-за Янки!

– Я сама ушла, Марина, – тихо ответила Ляля. – Ты это прекрасно знаешь.

– Мама, мы уже говорили на эту тему… Ты утешаешь себя иллюзиями, что ушла … А на самом деле тебя ушли . И ушла тебя Яна! И меня тоже! Вот и все. – Посмотрев на мать, Марина добавила: – Извини, мама. Я не хотела тебя расстраивать…

– Я понимаю.

– Вернемся к делу. Коль скоро Яна утонула – вернее, как ты мне сказала, ее «утонули», – то обе смерти связаны между собой и являются делом рук одного и того же лица! А на день, когда Яна утонула, у Кешки есть алиби, есть! Я говорила с Соней, она вспомнила, что именно в тот понедельник провела вечер и ночь с Кешкой! К сожалению, никак нельзя доказать, что Кеша не подменял инсулин…

Боже всевидящий, отчего у дочери такой тон, словно она поучает малолетних детей?! Как объяснить ей, что это тон нехороший, что это он отталкивает от нее мужчин, подруг, что этот тон всезнайки обрекает ее на одиночество?!

– …Но если бы твой детектив – и где ты только выкопала такого придурка, мама?! – если бы он сумел убедить милицию в том, что оба дела связаны…

– Маринка, он вовсе не придурок, – мягко произнесла Ляля. – Просто наша милиция довольно специфична, это целая машина, причем очень устаревшая, и усилий одного человека недостаточно…

– Мама! – повысила голос Марина. – Ты наивна, мама! Он был обязан выложить им на стол доказательства! И тогда милиции некуда было бы деваться!

– Марина, это ты наивна… Невозможно предъявлять аргументы тому, кто затыкает уши, детка. Пойми же это, наконец! Почему тебе кажется, что все можно сделать по щелчку пальцев? А если кто-то не сумел – то простофиля, придурок, ничтожество? Если следовать твоей логике, то я должна была уже давно быть директором института, – а раз не сумела, то идиотка?!

– Нет, мама, конечно, нет… – Марина сбавила обороты. – Ты очень талантливый врач, ученый и преподаватель… Просто система такова, что для занятия должностей нужен не талант, а пробивная способность…

– Пробивная способность зависит не только от характера, доченька. Она зависит еще от многих других вещей… Как, к примеру, от того, есть ли у тебя кто-то за спиной. Тот, кто почему-либо захочет тебя проталкивать.

– Я знаю это, мама.

Марина все всегда знала. Отчего Лялю брала оторопь.

– Сейчас стало хуже, чем при советской власти, – продолжала Марина.

Боже мой, ну что она знает, что она помнит о советской власти?!

– Тогда тоже многое делали по блату, но все же скрывали, прятались. А теперь ничего не стыдятся. Совсем люди совесть потеряли! – воскликнула Марина.

…Кеша ей мозги вправил? Но Кеша старше Марины на два года – всего ничего! Что он знает, что помнит о советской власти, чтобы столь уверенно рассуждать?

Впрочем, преподавательский опыт Ляли показывал ей, что молодежь лихо судит обо всем, чего не знает, причем безапелляционно. Да и то, разве сама она не была такой в их возрасте? Тогда она судила о другом – так и время другое было. Но безапелляционность была точно такой же – непомерной, не знающей сомнений, примеривающей к себе истину в последней инстанции… «Ничего не меняется, – сказала себе Ляля. – Меняются только предметы обсуждения. Но пафос самоутверждения остается ровно тем же».