Хозяйка розового замка - Роксана Гедеон

— О чем?

— О том, что уезжает. Мы вот так сидели, пили вино, хохотали, а ваш отец, душенька, вдруг ни с того ни с сего говорит: «Мне нужно не позже чем через неделю уехать во Францию». Сказал это и поглядел на Джульетту. Она была очень гордая, да и вообще все флорентийки гордые. Для нее это было неожиданностью, но она этого постаралась не показать. Взглянула на него и при всех ответила, насмешливо так, как она это умела: «Ты думаешь, я огорчена? Терпеть не могу все эти длинные связи. Уезжай. Да только больше, будь добр, не возвращайся».

Синьора Анджела налила себе еще коньяка.

— Тогда ваш отец спросил: «А что ты будешь делать с ребенком?» — «То же, что и с другими детьми, которые у меня есть. Уж не думаешь ли ты, что твоя дочь какая-то особенная?» Ваш отец не стал больше спорить, поднялся, достал кошелек и осторожно положил его на стол. «Напиши мне, как там она, — сказал он. — И вот… возьми эти деньги». Джульетта, все еще сидя в кресле, сначала ничего не поняла, потом поглядела на кошелек, вскочила и, знаете ли, со страшной яростью произнесла: «Ты… ты сам дьявол. Убирайся… Я ненавижу тебя».

— И все?

— Все, душенька. После этого они расстались. Пожалуй, между ними еще что-то плохое было, кроме этого разговора, но уж этого я не знаю.

Я молчала, пытаясь представить себе эту сцену. Судя по рассказу, отец и мать стоили друг друга — оба одинаково эгоистичные, самонадеянные, душевно глухие. И еще, вероятно, у них были какие-то особые отношения, если моя мама, привыкшая, вероятно, ко всякому поведению мужчин, так оскорбилась, когда отец откровенно предложил ей кошелек.

А еще… еще мне было слегка обидно, что Джульетта Риджи столь небрежно отзывалась обо мне. Конечно, она сказала это в пылу ссоры, чтобы досадить моему отцу, но все-таки…

Синьора Анджела охотно и пространно рассказывала мне о том, какой невероятный успех имела моя мать во Флоренции, как ей дарили драгоценности, платья, лошадей, экипажи, как ловко она могла за три месяца любого богача превратить в банкрота, как сам герцог Тосканский подарил ей яхту и первый назвал ее Звездой, — но все это были несущественные, в значительной мере дешевые сведения, о которых я, в общем-то, догадывалась, но которые не позволяли мне приблизиться к пониманию своей матери, выяснить, какая же она все-таки была, пробиться к ее душе сквозь всю эту золотую мишуру и жалкий внешний блеск.

— Так какая же она была? — спросила я, не выдержав.

— О, у нее был трудный характер. Она могла быть и ласковой, и доброй, и обаятельной, но лишь для того, чтобы чего-то для себя добиться. А в сущности, милочка, ваша мама была очень жестокая женщина. Насмешливая. Никого не жалела. Да ведь и ее мало кто жалел. И, пожалуй, никого она не любила. Даже своих детей.

— Это правда, — пробормотала я. — Вот вы говорили, какая она была богатая, почему же она нам не помогала?

— Ах, душенька, ей самой вечно не хватало. Хоть сколько ей давали, она все словно в пропасть бросала.

— Но мы же были ее детьми. Можно было бы…

— Ну и что? Кто сказал, что надо любить своих детей? Кто сказал, что она вас хотела? Не требуйте от людей того, что они не хотят вам давать, детка.

Я усмехнулась, находя ход рассуждений синьоры Анджелы достаточно оригинальным. Потом подняла голову.

— Синьора Анджела… вы можете… так сказать, назвать отцов моих братьев? Была тут какая-то ясность?

— Э-э, милочка, никакой ясности не было. Сама Джульетта затруднилась бы вам сказать. Точно было известно лишь насчет вас да еще насчет самого старшего, ее первенца… как его?

— Джакомо.

— Вот-вот. Его отцом был некий Бернардини, флорентийский адвокат. Он уже лет десять назад умер.

— А остальные?

Наклонившись ко мне, синьора Анджела насмешливо произнесла:

— А насчет остальных будьте уверены только в одном: все они родились либо от знатных, либо от богатых особ.

— Расскажите, как все это началось, — тихо попросила я. — С самого-самого начала. Вы когда с ней познакомились?

— Нам обоим было по шестнадцать… Джульетта уже год служила во Флоренции. Ну, вы же знаете, она была из деревни, дикая, ни о каких манерах понятия не имела, да еще и нищая совсем. Она получила место в доме адвоката Бернардини, о котором я вам уже говорила, женатого, известного человека. Его жена ее и выгнала. Ну, а Джульетту не так-то легко было сломить: она вернулась в деревню, родила и снова во Флоренцию вернулась. Сейчас-то она была уже поумнее, и не служить пошла, а устроилась продавщицей в цветочный магазин. Там мы и познакомились: я — Анджела, и она — Джульетта. Мы были неразлучны. А рядом жила синьора, которая вербовала девушек для своих целей. Она-то и забрала нас обеих, соблазнив легкой жизнью да еще сказав, что у нас будут платья, ленты, сережки…

— А сейчас, синьора Анджела? Сейчас вы не жалеете, что поступили так?

— Нисколько не жалею. Не случись этого, разве я встретила бы такого человека, как Раньери, и имела бы такое состояние? А он на мне женился, потому что я была чувственная, и он был со мной именно по этой причине счастлив. Нет, ни о чем я не жалею… — Помолчав, она добавила: — Джульетте не нравилось быть под чьим-то началом, она хотела сама собой распоряжаться и, как только представился случай, ушла из того заведения на вольные хлеба. И правильно сделала. Я тоже за ней потянулась. У нас был успех. Так-то…

И тогда я не выдержала:

— Синьора Анджела, вот вы говорите, что были так дружны. Что ж вы потом, когда моя мать умирала в деревне от чахотки, никак ей не помогли? Почему она была одна? Почему никто не приехал на ее похороны — никто, даже вы?

— А как бы я ей помогла?

Синьора Анджела наклонилась ко мне, лицо ее показывало, что она настроена крайне решительно, но не враждебно.

— Если вы будете правдивы, детка, то вспомните, что деньги тогда у нее были, она в них не нуждалась. А от чахотки разве я могу спасти? Я не Господь Бог, милочка. Джульетте было так на роду написано, и я тут ни при чем…

Это была жестокая логика, но я не могла поймать собеседницу на лжи. Мы и вправду тогда жили хорошо, у нас все было — по крайней мере, по сравнению с тем, как мы жили раньше.

— Не требуйте от людей слишком многого, — повторила синьора Анджела.

Она некоторое время молчала, сжимая чашку кофе в руках, словно успокаивалась после моего выпада, а потом разговорчивость быстро вернулась к ней. Она говорила, говорила, рассказывая мне жизнь Джульетты Риджи год за годом с таким знанием, что я невольно испытывала зависть — вот, скажите пожалуйста, моя мать была так близка с ней, а со мной, родной дочерью, разговаривала всего несколько раз…

И, уже поднявшись, чтобы уходить, я разочарованно произнесла:

— Нет, все это слишком сложно для меня. Я пытаюсь понять, и не понимаю. Между нами никак не возникает близости, родства…

— А и не надо понимать, милочка, — отвечала синьора Анджела. — Она прожила свою жизнь, вы живете свою и просто знайте, что она была вашей матерью.

Поразмыслив, она лукаво добавила:

— Вы наверняка гораздо больше взяли от нее, чем предполагаете. И не только внешне. Вы, конечно, не такая горячая, ведь французская кровь, безусловно, холоднее, чем тосканская, но я подозреваю, что там, во Франции, вы много приключений пережили.

Я усмехнулась, но поддерживать это предположение не стала.

Внезапно встрепенувшись, синьора Анджела воскликнула:

— Ах, Боже мой! Не могу же я отпустить вас без подарков! Пусть это будет вам для памяти о старой даме Раньери…

Я попыталась протестовать, но старая модистка уже хлопнула в ладони, призывая служанок. Пока они хлопотали, синьора Анджела бегло расспросила меня о том, где я остановилась во Флоренции, почему я тут, замужем ли я.

— Вы неплохо устроились, — заявила она, и это слово «устроились» было явно словом из лексикона профессиональной куртизанки. — И вы будете еще когда-нибудь во Флоренции?

— Право, не знаю. Возможно, но не скоро…

— Жаль, очень жаль…

Она проводила меня до самой коляски, ее лакей погрузил в мой экипаж целую кучу упакованных платьев, шляпных картонок, кружева… На глазах у синьоры Анджелы вдруг показались слезы, и, подавшись ко мне, она еще раз крепко меня обняла.

— Подумать только, дочь Джульетты… Точно моя дочь…

— А есть ли у вас дети? — спросила я, сама чрезвычайно растроганная этим проявлением чувств.

— Нет. У меня никого нет. Но теперь, когда я знаю ваше имя и адрес, я буду знать, кому завещать свое добро. Можно ли мне писать вам, детка?

— Да, конечно, но…

Прежде чем я успела запротестовать против такого ошеломляющего заявления о завещании, синьора Анджела уже отпустила меня и решительным жестом приказала кучеру трогать. Извозчик хлестнул лошадей, и коляска рванулась вперед.

— Прощайте, милочка! Счастливого вам медового месяца!