Жатва дьявола - Поль Виалар

— Я у тебя ничего не прошу. Я тебе предлагаю деньги. Большие деньги.

— А мне, может, неприятны ваши деньги.

— Тебе, значит, приятно захватить то, что мне нужно, чего мне недостает?

— Вы же многие годы обходились без этой земли.

— Но ведь по причине оврага мы можем расширять свой участок только в эту сторону — ты же знаешь.

— Жаль, что вашего дяди Гюстава больше нет на свете (поплатился он за что-то своей смертью)! А то, если б моя мать была жива, так она, да и я сам, постарались бы сделать ему приятное. С удовольствием бы сделали для него. Моя мать дружила с ним, вы же знаете… Да ведь он умер. Как раз в то время, когда вам это нужно было. Нет его теперь, а мог бы жить, и надо было ему жить…

— Что ты говоришь, чего не знаешь! Тебя ведь тогда еще на свете не было.

— Не было. Но я вот-вот должен был родиться. А так как он очень любил мою мать, он, может быть, дал бы мне свое имя… чтобы я не был байстрюком… Он добрый был. Да вот умер до моего рождения… Нам-то ничего хорошего не принесло это, зато другим хорошо стало.

— Вижу, что тебе понасказали кумушки всяких сказок.

— Я сказкам никогда не верю. Я верю тому, что вижу своими глазами, и тому, за что руками ухвачусь. За эти два гектара я ухватился.

Он повернулся к кровати, где неподвижно лежала его жена, глядя на них блестящими глазами, с первой же минуты поразившими Альбера.

— А ты, Люсьенна, что думаешь? Разве ты не дорожишь этой полоской? Разве ты не радовалась, не гордилась, что можешь ее купить? Ведь надо вам сказать, господин Женет, что и Люсьенна тут руку приложила. Пока я работал, она за коровой ходила, — через это тоже деньги нам шли. Если ты хочешь уступить наши два гектара господину Женету, скажи, Люсьенна, — я соглашусь.

— Нет! — ответила Люсьенна.

— Вот видите, — с комической важностью сказал Альсид, — она не хочет, я же не могу ее насильно заставить.

Альбер поднялся с места. Он подошел к кровати. Люсьенна натянула простыню до самого подбородка, но от этого холст еще лучше ее обтягивал, и теперь четко вырисовывались ее упругие груди.

— Послушайте, Люсьенна, — сказал он, — ведь вы заработаете на этом, — я дам приплату, и вы сможете купить себе в другом месте не два, а три гектара.

Женщина молчала, только не моргая смотрела на Альбера своими большими глазами: свет лампы отражался в ее зрачках, и они искрились.

— Слышишь, Люсьенна? — насмешливо сказал Альсид.

Она два раза кивнула головой, чтобы показать, что ей все понятно.

— Так как же? — спросил Альбер.

— Мы ведь простые работники, — ответила она наконец каким-то странным, хриплым и надменным голосом. — Раз что достали, не отдадим.

И сердито повернулась к стене, так что простыня обтянула сзади всю ее красивую фигуру.

— Ну, что поделаешь, господин Женет, у женщин свои понятия.

— Стало быть, ты мне так и не продашь участка?

— Надо полагать, нет, раз Люсьенна не хочет.

— Неужто ты не хозяин в своем доме?

— Оно не совсем так. Ведь Люсьенна и я, мы, как бы это сказать… погодите, вот как ваш дядя Гюстав был с моей матерью.

— Ах, оставь, пожалуйста, не сравнивай…

— Нет, нет… они ведь душа в душу жили, хоть у них и большая разница в годах была. Мать говорила, что он очень ей полюбился, старик-то. Всегда он был веселый, смешил ее… Она бы за ним ходила до конца его дней… да еще как! Если бы жив был. Она была бы счастлива: такая же была бы женщина, как и все…

— Скажи пожалуйста! А до него-то она что жсебя не соблюдала?..

— Жить-то надо, пить-есть надо? И ведь все это было до того, как они спознались. Женщины имеют право делать, что хотят, со своим добром… и даже отдать его немолодому полюбовнику, совсем уж старику, если они считают, что это хорошо. Нет, можно сказать, что смерть Гюстава Тубона ничего не уладила. Ничего и нынче она уладить не может. От того, что было, остался след, и не сотрется он. Тут уж ни вы, ни я ничего поделать не можем.

— Да что ж ты так на меня взъелся?

— Я? Ничуть. Я только думаю, что мы могли бы быть родственниками… почти что родственниками. Вместе могли бы расти… а вот не допустили этого. Я хоть и не был бы богат, но все же не пришлось бы в батраки идти… а я вот — батрак. И буду батраком до тех пор, пока не скоплю денег и не обзаведусь своим хозяйством. Это ведь может случиться. С такой женой, как у меня, — все может быть.

Альсид захохотал и, воспользовавшись тем, что стоял у кровати, бесцеремонно шлепнул жену по заду, обтянутому простыней. В ответ раздалось что-то вроде кудахтанья, похожего на благодарность, ведь в конце концов этот шлепок был знаком обладания и приязни.

Затем Альсид широко развел руками.

— Ну, и вот, — сказал он.

— А не лучше ли нам быть друзьями?

— Да мы и не враги. Если бы люди становились друг другу врагами из-за таких вот причин — из-за того, что старик-родственник умер нежданно-негаданно или из-за клочка земли в два гектара, который не удалось перекупить; то этому конца-краю не было бы. Я, напротив, надеюсь, что мы с вами станем добрыми соседями, господин Женет, — так оно будет лучше. Ну, понятно, не друзьями, — мы, во-первых, не одного поля ягода… и мы ведь не родня… но зачем же нам коситься друг на друга. Пусть каждый идет своей дорогой, рядом… так уж пришлось… И посмотрим, кто кого перегонит… Вы, разумеется, далеко вперед ушли. И я вам ничего дурного не желаю. Только уж и вы на нас с Люсьенной не сердитесь за то, что мы себе добра хотим.

Он проводил Альбера до двери, отворил. Альбер вышел, не сказав ни слова. Проходя по улице, он слышал, как из раскрытых окон Альсида несется смех. Да, в домике смеялись, и этот смех ему не понравился.

Глава III

Адель ошиблась: с окончанием войны ничего не изменилось, напротив, процветание продолжалось. Все, что собирали с земли, продавали хорошо, никогда еще не было такого сбыта; все как будто стали потреблять больше, у всех возросли аппетиты, все хватались за блага жизни, которой едва не лишились. Никогда еще так дорого не продавали на убой телят и другой скот, кур, яйца, кроликов. Теперь на ферме «Край света» откармливали к рождеству на продажу индеек, гусей и уток — очень выгодную птицу, потому что кормят ее всякими остатками и отходами; откармливали свиней, которые ценятся, можно сказать, на вес золота. Но хозяйство задыхалось от тесноты. Чуть-чуть побольше девятнадцати гектаров — экая малость! А тут еще Альсид купил полосу, преградил Женетам путь к возможному увеличению пахотной земли, и уж, во всяком случае, не избежать теперь чересполосицы.

Собирая в деревянную шкатулку монеты и кредитки, Альбер всякий раз, как он пересчитывал деньги, думал, что надо же поскорее пустить их в дело, но если уж приобретать инвентарь, следует, во всяком случае, как он говорил Обуану, чтобы и земли было достаточно для применения машин.

Он без конца рассуждал об этом с Адель по вечерам, и из-за этого они ложились позднее, чем раньше. Мари к тому времени уже давно спала на своей опустевшей супружеской постели, — ведь Фирмен покоился теперь на кладбище рядом с Гюставом. Да, пахотной земли надо было приобрести, и сделать это не мешкая, а иначе умрет все хозяйство, задохнется. Поневоле придется прикупить земли поодаль, за Монтенвилем. Это очень неудобно, много времени на дорогу будет уходить, да и понадобится нанять работника, а он недешево обойдется. Фернан по-прежнему жил в Бурже, ничего от своих не просил и не подавал признаков жизни; пришлось нанять двадцатилетнего парня по имени Сансон. Благодаря этому справлялись. Хотя батраку приходилось платить, он все-таки был менее требователен, чем, бывало, привередничал муж Адель. Сансона, так же как и Альсида, по их годам не призывали во время войны, но теперь их подстерегала «солдатчина», и это было важной проблемой для обоих соседей.

Адель рассказала Обуану, что Альсид отказывается перепродать землю, Мишель обещал вмешаться в это дело, однако не стал нажимать на своего батрака, — он не мог это сделать, так как очень дорожил им: где еще найти такого преданного человека, такого работягу, да еще такого, чтобы он интересы хозяина принимал к сердцу, как своя собственные; были тут у Мишеля Обуана еще и другие причины, которые он таил про себя. Через несколько дней после разговора с Адель он сказал ей, что Альсид не хочет расставаться со своим клочком земли, и спорить тут нельзя.

Адель втихомолку сердилась на любовника, хоть он и обещал дать что-нибудь не хуже. С окончанием войны, надо сказать, люди стали жить вольготнее. Обуан теперь все чаще и чаще запрягал в тележку лошадь и ездил в Шартр: восемнадцать километров пути его не пугали, и зачастую он оставался в городе до поздней ночи, задерживаясь «из-за дел», — как будто хозяйственные сделки обсуждаются по ночам. Адель была ему нужна во время войны, но ведь она с годами не молодела и уже наскучила ему: он пресытился ею, и она это чувствовала. Альбер тоже догадывался об этом охлаждении по завуалированным жалобам Адель и полагал, что надо поторопиться, если они хотят получить от Обуана какую-нибудь ощутимую компенсацию, а не золотую побрякушку в качестве прощального подарка Адель, — именно получить землю — то, чего он жаждал. Чтобы не опоздать, Альбер откровенно поговорил с сестрой.