Алмаз, погубивший Наполеона - Джулия Баумголд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но — а «но» всегда существует — силезец был прав, бриллиант сделал из Питта цыгана. «Великий Питт» означал конец всякого сна, луну, сияющую в глазах Питта, сверкающую муку. Губернатор переодевался и менял шляпы, метался по дорогам между своими имениями, совсем как наши короли Бурбоны в своих королевских кортежах. Когда он, хромая, входил в клуб, сонные старики просыпались и взирали на него поверх журналов. Большинство слышало рассказы об этой вещице из Индии, об этом бриллианте, куда более крупном, чем все остальные, и верили самым худшим россказням о Питте. В его особняках ни один нанятый слуга надолго не задерживался. Между Томасом Питтом, который ходил крадучись и постоянно оглядывался, и самым худшим заклейменным преступником не было большой разницы.
* * *Войны сильно мешали продаже «Великого Питта». Питт хотел, чтобы Англия купила бриллиант для королевы Анны. У королевы, которой было сильно за сорок, имелись фаворитки — ее советницы и любовницы, во всяком случае, так говорили. Она уже поссорилась с Сарой Черчилль, женой герцога Мальборо, и место последней заняла Абигайль Мэшем, которая была когда-то ее горничной.
Питт нашел способ показать бриллиант королеве. Услышав, что она собирается к причастию, он отправился в часовню святого Иакова с бриллиантом, приколотым к тулье шляпы.
После службы свита королевы двинулась по главному проходу. Сначала пронесли шпагу и четыре длинных скипетра с коронами, за ними шла прихрамывающая королева, затем ее dames d’honneur,[31] в том числе и герцогиня, прозванная Рыжей, и леди Мэшем, у которой был красный нос. Королева была дородна на мужской лад, лицо у нее было в пятнах и горело, как медь, хотя она уже не пила ничего, кроме чая. На ней было платье из золотой парчи с крупной брошью, второй подбородок свисал с ее квадратного лица.
Обычно королеву Анну носили в портшезе. В тот день она шла, скованная подагрой и привычной скорбью по мужу и семнадцати детям, умершим у нее на глазах, — и по себе самой, последней в династии Стюартов. Когда королева Анна села перед алтарем и зазвучала музыка, те, кто не принадлежал ко двору, должны были уйти. Маленький губернатор стоял, выставляя напоказ свою большую шляпу, вертел головой, и бриллиант сверкал, как бы желая поймать ее холодный взгляд. Королева не заметила — ей было не до чудес и не до бриллиантов.
* * *Великий Могол все еще желал вернуть свой бриллиант. В конце мая 1711 года некий брамин с шестью всадниками въехал в форт Сент-Джордж, чтобы вручить послание губернатору Мадраса. Дуан Садулла Хан от имени Могола потребовал бриллиант и заявил, что камень был выкраден из его страны. Это послание и ответное письмо Питта, написанное еще в Бергене, прочли в Англии в управлении Ост-Индской компании. В декабре Питта допросили. От компании в форт пришел приказ не позволять мусульманам мешать работе из-за бриллианта, однако выяснить, как он был приобретен и не проиграет ли компания судебный процесс, буде таковой состоится.
* * *Королева Анна умерла от апоплексии в 1714 году, и Питт поддержал наследственное право Георга Ганноверского, внука тетки Мадам, курфюрстины Софьи.
Джеймс Стэнхоуп, зять Питта, был назначен на пост государственного секретаря, три сына Питта — Роберт, Томас и Джон — все сидели в палате общин и, как и его дочери, вступили в брак с представителями аристократии.
Не было человека буржуазнее, чем этот раздобревший старый пират. Тот, кто некогда вел переговоры с набобом Бенгалии о строительстве фактории на берегах Хугли и торговал конями и сахаром в Персии и на Малайском архипелаге, кто терял грузы и торговался, ныне финансировал строительство пяти десятков англиканских церквей. Его сады были наполнены тисами, подстриженными в виде урн, елями, подстриженными в виде копий и конусов, растительными шарами, пирамидами и даже зелеными Адамами и Евами.
Не хватало только одного: Питту требовался собственный портрет. Он выбрал немца Годфри Кнеллера, который писал всех королей, а также Роберта и Хэрриет Питтов. При этом Кнеллер, принадлежавший к школе Ван Дейка, не обладал сколько-нибудь выдающимся талантом.
Кнеллер достаточно хорошо говорил по-немецки, когда писал портрет короля Георга, и достаточно хорошо по-английски, когда занялся портретом Питта. К вопросу о бриллианте он подошел с особой деликатностью: будет ли тот на портрете или нет? Кнеллер привык к причудам позирующих ему людей. Он привык изображать своих клиентов в виде римских императоров, со всеми атрибутами величия, сколь бы диковинные те ни были.
Питту не хотелось, чтобы бриллиант оказался единственной вещью, обозначающей его величие, но как он мог этого избежать? И вот — он сидит, выставив вперед ногу с высоким полым каблуком знаменитого сапога. Одна рука упирается в бедро, из другой свешивается мягкая перчатка, на лице с двойным подбородком написано: «Это я, таков как есть». На нем пышный парик с блестящими локонами. За спиной с одной стороны изображена драпированная занавесь, с другой — пейзаж за окном, некое обобщенное изображение зеленой Англии. На подоконнике лежит шляпа-двууголка, в центре которой — бриллиант. Никто из видевших этот портрет не мог не задаться вопросом: «А что это такое на шляпе? Неужели это какой-то бриллиант?»
— Нет ли среди королей, которых вам довелось писать, кого-нибудь, кто мог бы купить это? — спросил Питт у Кнеллера.
— Ха! — ответил художник. — Ха! Ха!
Кнеллер изобразил его подагрическую ногу и бриллиант на шляпе, крупный, как бакен. После каждого сеанса Питт, хромая, выходил из комнаты и прятал бриллиант.
8
ВХОДИТ СЕДЬМАЯ ФЕЯ
Я предупредил императора, что все они — Мадам, губернатор, Людовик Четырнадцатый, бриллиант — вот-вот сойдутся. Но прежде должен настать черед annus horribilis,[32] года смертей.
Когда Монсеньор, первый дофин, умер от оспы в середине ночи, по всему Версалю раздались завывания, крики, всхлипывания и вопли. Была полночь, придворные примчались как были, в халатах, с растрепанными волосами, и начали, как описывает в своих мемуарах Сен-Симон, состязаться в проявлениях горя. Пришла и Мадам — в полном придворном туалете, потому что у нее все еще не было халата, и начала выть вместе с остальными. Ее сын, Филипп Орлеанский, также выдавил несколько слезинок, потому что так полагалось. Это продолжалось шесть часов.
И снова все, что она сделала, оказалось неправильным. Король уехал в Фонтенбло, а когда вернулся, среди придворных объявилась корь. Мария-Аделаида, новая дофина, заболела, и Мадам делала все, чтобы не дать врачам убить ее.