Из жизни единорогов - Рейнеке Патрик

— Ага… А теперь, посмотрим, как это должно быть по-русски… — и почти сходу наговаривает гладкий текст с правильными предложениями, легкими внятными конструкциями и верными определениями.

Я в ужасе хватаюсь за голову.

— Если что-то выходит недостаточно хорошо — это не повод для того, чтобы расстраиваться. Это просто еще одна возможность что-то в этом мире исправить. Вперед, мой верный оруженосец!..

В библиотеке мы видимся реже, чем раньше. Отчасти потому что все необходимые задания, связанные с ГАКом, а иногда даже и с систематикой, он дает мне утром. В результате я сам начинаю заполнять за него часть требований, что существенно облегчает ему общение с «серпентарием» и избавляет от обращений к моим непосредственным коллегам. Одновременно со списками литературы я получаю от него список для покупки продуктов и необходимых предметов. Иногда, если я ухожу к открытию, а сам он приходит в библиотеку позже и заходит в зал в мое отсутствие, я нахожу эти его перечни у себя на столе под клавиатурой. Иногда в виде записок: «В коридоре умерла лампочка. 60 Вт» или «Не нашел в доме молока». Деньги выдаются мне с вечера с таким постоянством, что я уже сбился со счета и уверен только в одном — за месяц я проедаю гораздо больше, чем зарабатываю. Единственно, что меня утешает, это то, что своими усилиями в библиотеке и по хозяйству хотя бы время я ему существенно экономлю.

Он никогда не показывает мне свои тексты, не говоря уж о переводах. Но все время таскает меня с собой на концерты и постановки — во многом для того, чтобы потом расспросить о моем впечатлении. С легкостью делится своим мнением, обращает мое внимание на какие-то важные, но неприметные с первого взгляда детали, но никогда не спорит. С ним очень интересно ходить на выставки: практически про любую вещь он может сходу рассказать, чем она хороша, что именно в ней красиво и почему к ней надо относиться как к художественной ценности. Причем это касается вообще всего, что только может быть выставлено в музее — даже тех произведений, на которые лично я бы и внимания обращать не стал, а тем более признавать за ними право назваться искусством.

В отношении кино он, правда, куда более избирателен. Может прийти домой с пятью взятыми на прокат дисками, и два из них отбраковать сразу после пятой минуты просмотра. У него какое-то потрясающее чутье на стоящие вещи: по каким приметам он выбирает эти фильмы в прокате, для меня всегда остается загадкой. Но факт остается фактом, если он говорит, что фильм хорошо сделан, это так и есть, если же заявляет, что ничего интересного, так в результате и оказывается.

Соответственно в том, что касается интеллектуального общения, у меня наблюдается даже некоторый перебор. Хотя временами я себя ощущаю как какая-то Элиза Дулиттл, которую постепенно приобщают к кругу интересов потомственной интеллигенции. Ассоциация эта тем более часто приходит мне на ум, что периодически меня принимаются учить правильно не только писать, но и говорить по-русски.

— Ах, ну да, это же я еврей… Это же мне положено русский язык знать, — возмущается каждый раз он, когда слышит от меня какое-нибудь привычное мне ударение или замечает, что я не ставлю запятых.

— Конечно! — возмущаюсь в ответ я. — Носитель языка — как хочу, так и ношу. Не всем же по Розенталю жить…

— Русский человек! Во всей красе! — всплескивает руками он.

— Да, — ворчу я. — Представитель титульной нации…

— К нации он еще примазывается! С угро-финской фамилией…

Дальше выясняется, что я понятия не имею, что значит моя фамилия, с трудом могу вспомнить, откуда происходили мои неграмотные предки (что в результате всех этих перемещений в советское время и в правду восстановить не так просто), и еще я не знаю географии. Но вроде все сходится, на каком-то из мордовских языков моя фамилия обозначает какую-то утку.

— Я ж говорю, русский человек! — ворчит Штерн.

Институт благородных девиц какой-то!… Следует, впрочем, отметить, что несмотря на мое внешнее сопротивление, ему весьма удается мое воспитание. Я начинаю внимательнее относиться к словам, меня меньше приходится править в письменных текстах, я начинаю ценить и любить те явления культуры, о существовании которых я раньше даже не и подозревал. Знать бы только, с какой целью это делается? Хотя, может, ему просто скучно в этой его по-холостяцки налаженной жизни, а я своим присутствием просто не даю ему окончательно замкнуться в его добровольном отшельничестве.

В том, что касается эмоционально-телесной сферы, то — вынеся за скобки то, что, кроме Маленькой Лизы, секса за последние семь месяцев у меня так и не было — должен сказать, что мне с ним удивительно хорошо. До общения с ним я вообще не предполагал, что с мужчиной может быть настолько легко и просто. И это несмотря на все его ворчание, весь его непредсказуемый деспотизм, склонность к интроверсии и общую загадочность его поведения. Он действительно напрочь лишен идеи о необходимости следования каким бы то ни было гендерным стереотипам. Настолько, что иногда даже не знаешь, как с ним себя вести. В кафе или в магазине он может запросто кинуть мне бумажник и попросить расплатиться за нас обоих, а сам пойти что-нибудь рассматривать. Может явиться ко мне в читальный зал и в присутствии беседующего со мной читателя или даже кого-то из следящих за нами библиотекарей попросить меня пойти угостить его кофе, потому что он, видите ли, спустил все деньги на книги. Может, совершенно не стесняясь, впасть в панику из-за какой-то бытовой ерунды, вроде засорившейся раковины, предоставив мне возможность спасти положение.

При всем при этом (и это меня совершенно поражает) — развитая до уровня чуть ли не физиологической привычки бытовая вежливость и предупредительность, особенно в отношении пожилых дам. Придержать дверь, подать руку какой-нибудь выходящей из транспорта старушке — это вообще доведено у него до автоматизма. Он всегда необычайно корректен и даже приветлив со всякими билетершами, гардеробщицами, официантками и продавщицами, прежде всего с теми, кто в возрасте.

Впрочем, я вспоминаю, что и со мной на эскалаторе в метро он тоже всегда становится на нижнюю ступеньку. Но делает это настолько отработанным движением, что у меня ни разу не возникло с ним той неловкой заминки, какая у меня нередко случается с другими молодыми людьми (обычно я забываю, что человек выше меня ростом и по привычке, выработанной от общения с девицами, сам становлюсь спиной вниз по ходу движения, и меня естественно тут же пытаются наставить на путь истинный). В дверь, как я сейчас понимаю, он тоже всегда пропускает меня вперед, но опять же делает это так автоматически, что у нас с ним не возникает даже намека на это извечное мельтешение в проходе, без которого не обходится ни одно скопление интеллигентной публики.