Из жизни единорогов - Рейнеке Патрик

— В качестве компенсации за пережитый стресс.

— Покажи хоть, что там за рисунок!

— С паучком будешь носить? Что, опять я угадал? Заверните нам, пожалуйста!

Быстрым шагом пересекая женский отдел, он сдергивает с вешалки какую-то выдаваемую за платье комбинацию, тоже прикладывает ко мне и прыскает со смеху.

— Да на тебе и то лучше будет смотреться, — говорю я ему.

— Платье из желтых листьев? С моей-то мастью? Ты в своем уме?

— Вон тебе синенькое.

Я получаю тычок под ребра.

— Фу… Придумал тоже… Это же для Ляли платье! Неужели не видно?

Мы просматриваем все, что висит на стойке. Выбираем наряды Рите, Лисе, Нинэль Эдуардовне и даже Фейге. Фейге выбираем даже два, потому что Штерн настаивает на том, что цвет важнее фасона и упорно хочет видеть мою девушку в бордово-зеленом, не взирая на длину юбки. Мне же остается только признать, что у нас с ним схожие цветовые ассоциации, хотя он и видел Фейгу издали всего один раз.

* * *

Проведя предыдущий день в борьбе с похмельем, я, движимый чувством вины, решаю посвятить этот вечер хозяйству: осваиваю посудомоечную машину, иду в магазин за продуктами и готовлю суп. Из всех этих трех предприятий ни одно нельзя признать в полной мере успешным. Машину я загружаю неправильно, и Штерн с ворчанием прочитывает мне на эту тему целую лекцию. В магазине я по привычке выбираю все самое дешевое и, по мнению хозяина кошелька, малосъедобное, но при этом в неуничтожимых количествах. На этом фоне суп, можно сказать, даже удостаивается некоторой похвалы:

— Ладно, — говорит Штерн, вытирая салфеткой губы, — есть можно. Так и быть, можешь тут готовить.

Получив от него эту лицензию, на следующий день я решаюсь изготовить завтрак. С сервировкой стола тут же выходит конфуз. Я не знаю, куда класть вилки: Штерн держит вилку в левой руке, а я — в правой. Эстетическое чувство требует от меня, чтобы они лежали одинаково.

— На самом деле все просто, — объясняет мне всамделишный эстет. — Представь, что левая рука предназначена исключительно для того, чтобы держать вилку. Ею нельзя делать то, что делаешь правой. И наоборот.

Я мрачно смотрю на демонстрируемые мне красивым жестом руки — правую и левую. Пытаюсь понять, какая из них мне нравится больше. Потом думаю о том, что бы я мог делать этими руками, правой и левой, будь у меня такие же. Уж точно не столовые бы приборы ими сжимал…

Мое воспитание на этом, впрочем, не заканчивается. Стоит мне положить себе свою порцию каши с овощами, как Штерн забирает у меня тарелку и скидывает треть обратно на сковородку.

— Почему?

— Потому. Сначала это доешь. Надоело уже за тебя тарелки подчищать.

Деспотизм, гнусный деспотизм…..

— И не надо так смотреть на мою порцию. Я больше вешу.

— Ну не в два же раза!

— На мыслительную деятельность требуется больше энергии, чем на эмоциональную.

— А у меня что? Не мыслительная деятельность?

— И это говорит человек, который вчера вечером вместо того, чтобы переводить, читал Джойса? Добро бы еще в оригинале.

Тут я уже просто надуваюсь, перекладываю вилку в правую руку и склонившись над тарелкой молча и мрачно жую. Ничего себе! Джойс ему мой, видите ли, поперек горла!

— Сенча, солнышко… не надо переедать, пожалуйста. Я понимаю, если бы у тебя кубышка с деньгами была запрятана для всяких там эндокринологов-гастроэнтерологов… Денег лучше с собой лишних возьми, на работе сходишь еще раз поешь.

Этот аргумент мне приходится признать справедливым. Я и сам знаю, что мне нельзя много съедать за один раз, а надо есть чаще и мелкими порциями. Но в момент раздачи пищи всегда очень сложно устоять. Да и когда у меня были лишние деньги на питание на работе?… И тем не менее, несмотря на мое согласие, он еще долго не допускает меня к раскладыванию еды по тарелкам, даже если готовлю я. Джойсом, впрочем, больше не попрекает.

* * *

Собираясь в театр, переодеваемся каждый в своем углу. Застегнув рубашку, я оборачиваюсь, и вижу брошенный на его кровати халат. Штерн, вставляя запонки, смотрит на меня со скептической улыбкой.

— Ну, подойди потрогай, — нехотя произносит он.

— А можно?

— Ну я ж вижу, что тебе неймется… Угораздило жить с кинестетиком!

Я хватаю руками огромные кисти, которые тут же упруго сжимаются и выскальзывают из ладоней, как живые, пропускаю между пальцами шнур, глажу ткань.

— Откуда ты знаешь? — спрашиваю я смущенным шепотом.

— А то я не в курсе, что ты вечно мои ракушки и камушки ощупываешь! Как дитя малое… Спасибо, хоть в рот не тянешь.

— Но я же на место их всегда ставлю.

— Еще бы не на место! Рисунок один вчера вверх ногами кто поставил?

— Но там же все равно не понятно, где верх, а где низ…

Он кидается к полке, сует мне под нос одну из своих крошечных картинок:

— Как тут может быть что-то непонятно?!… Вот для таких как ты, которые думают, что изображение непременно должно быт предметным… Для таких есть дата на обороте — в правом нижнем углу. Так что если берешь что-то… О-о-о, нет!.. Не могу я этого больше видеть!

Он отнимает у меня халат — оказывается, я бессознательно вожу кистью по подбородку, покусывая кончики свитых ниток. Глядя, как он запихивает халат в шкаф, интересуюсь, неужели он так сильно опасается за его невинность.

— Если бы только за его! — огрызается он.

Нет, я, конечно, уже готов шнуровать ему ботинки и кофе в постель приносить (что, правда, является грубым нарушением правил внутреннего распорядка), но не настолько же я маньяк, чтобы не уважать чужих принципов…

* * *

Работает он, действительно, много. Я бы никогда так не смог. При этом никаких поблажек: несколько перерывов на гимнастические упражнения с растяжками (о, глаза б мои на эту пластику не смотрели!), регулярное проветривание комнаты во время перерывов на чай, вечерняя прогулка после библиотеки и музыка, музыка, музыка…. Раз в неделю — выход в театр или филармонию, иногда в кино. Опять же раз или два раза в неделю — просмотр какого-нибудь взятого в прокат фильма. Причем в половине случаев по результатам просмотра пишется небольшая рецензия или колонка, которую непременно где-нибудь публикуют в столичных изданиях под одним из его многочисленных псевдонимов, по большей части, впрочем, довольно прозрачных. Сразу видно, что человек уже много лет существует в одном и том же ритме, и мне ничего не остается, как включиться в этот ритм, раз уж я теперь от него экономически завишу.

С переводом у меня пока получается не особо. Мне с самого начала запрещено задавать вопросы по ходу, поэтому все движется крайне медленно. Когда я перевожу пару страниц, Штерн подходит ко мне, заглядывает на пару минут в источник, потом смотрит на то, что получилось у меня: