Словарь лжеца - Эли Уильямз

Женщина радостно улыбнулась ему.

– Вам следует это сделать, – сказала она. – Сбегите.

Трепсвернон почувствовал, как у него обмякли плечи.

– Благодарю вас. Это было б… – Он вздохнул. – Я б стал держать пчел.

– Могли б научиться играть в шахматы, – предположила она.

– Держать пчел, играть в шахматы. Мир и покой на моем собственном клочке мира, на который покамест недоглазели.

– Но вы б разве не скучали по всему своему лексикографированью? То есть я предполагаю, что вы здесь – вместе со всею остальной публикой из «Суонзби»?

Он скроил такую гримаску, что женщина рассмеялась. Перелив ее смеха привел его в восторг, и он поймал себя на том, что морщит лицо еще сильней, лишь бы восторг ее не прекращался.

– Да я уж лучше совсем исчезну и прекращу делать вид, будто знаю, что́ языку полезнее всего.

– Мне нравится ваша откровенность, сударь.

Трепсвернон залился румянцем, кашлянул, но слова выкатывались из него кубарем быстрее ритма обычной речи, едва ль не лепетом, гранками фраз без корректуры. Он остро сознавал, что слова его могут слипаться в ком неразберихи. Трепсвернон все это увидел – до чего легко может такое получиться: гласные у него спутываются в воздухе, шипящие цепляются за уста, из уголков рта стекает вязкая путаница.

Женщина взглянула ему прямо в глаза, и Трепсвернон затих: невылепленные слова застряли у нее в ресницах или осели в затененных рисках на краю ее радужки. Готовый извиниться за то, что говорит слишком много или перебивает, он открыл было рот, дабы совершить попытку ретирады, извиненья или чего угодно, что напоминало б еще хоть одно предложение и могло б развернуться в пустоте меж ними.

– Так что же вас останавливает? – спросила она, вспоров его распускающиеся мысли. – Что не пускает вас к обломкам кораблекрушений и пчелам?

– На сие нет средств. – Произнес он это отнюдь не тоскливо, ибо греза его уже рассеивалась, и ощущенье того, что наболтал лишнего, стало важней самих мыслей. – Не имеет значенья. Просто мило об этом размышлять.

– А сколько бы вам потребовалось? – спросила женщина. – Какое количество бессчетных богатств на то, чтобы вести ту жизнь, какую вам хочется?

Трепсвернон решил подыграть ей и сделал вид, будто подсчитывает на пальцах.

– На небольшой домик, улей и шахматную доску? Ну, сюда же, наверное, немного новой одежды и, может, бутылочку лучшего шампанского из тех, какими ныне обносят…

– Не годится умирать от жажды, пусть даже вы живете так близко от прелестнейшего из пляжей.

– Скажем, ровно шестьсот девяносто девять фунтов, – сказал Трепсвернон и покрутил рукою, – ну и, возможно, лишний шиллинг-другой на поездной билет.

– Договорились, – произнесла она, и они чокнулись бокалами. Улыбнулись друг дружке, как чужаки, которые долее не ощущали своей чужести. Еще раз взглянули на фигуры, перемещавшиеся по торжеству.

– Вы не намереваетесь спрашивать, куда заведут мечты меня? – поинтересовалась она некоторое время спустя, и Трепсвернон едва ли не тявкнул «извините».

– Что куда и как бы вы…

Но не успел он вылепить ртом вопрос, как задира Фрэшем и его нос ищейки неловких ситуаций избрали сей миг для того, чтобы заметить Трепсвернонову макушку, выглядывавшую из листвы их совместного растения в горшке. Трепсвернон снова поднес бокал к лицу, но было слишком поздно – Фрэшем уже шагал к ним.

– Трепсвернон! – вскричал он. – Хватит распугивать паутину – поговори со мною как полагается.

Ни лексикограф, ни его компаньонка не шелохнулись.

– Увы, обнаружили, – пробормотала она.

– Можно вообще-то полностью пренебречь им, – ответил он, не вполне шутя и не совсем без отчаяния.

– Трепсвернон, старик!

Не стоило напоминать Фрэшему, что сегодня они уже здоровались, и Трепсвернон признал за собою пораженье.

– Фрэшем. – Он вынырнул из укрытия. – Какое счастье. – Его притиснули к широкой груди хозяина. Пуговица на сорочке впилась ему в глаз.

– Любуемся местной флорой и фауной, понятненько, – произнес Фрэшем. Казалось, и он сполна насладился знаками внимания официантов. Вот его повело в направлении молодой женщины, явившейся бок о бок с Трепсверноном из растительной сени. – София, он так тебе наскучил, что ты стараешься слиться с реквизитом?

София! Новое любимое имя Трепсвернона.

Ее рука в перчатке сомкнулась на рукаве Трепсвернона, дабы, как ему помстилось, продемонстрировать их сообщничество.

– Мы вместе совершили путешествие, – произнесла она, – из самых глубин дичайших дебрей. Теперь мы ближе брата с сестрой. – При этих словах Трепсвернон сглотнул и постарался сосредоточиться.

– Старый пес. – Фрэшем окинул Трепсвернона оценивающим взглядом. – А интересно, Питер объяснил, откуда мы друг друга знаем?

– Покамест ему не представилась такая возможность.

– Это о нем я тебе рассказывал, – сказал Фрэшем, и голос его слегка возвысился. – Трепсвернон – тот человек, который шепелявит и работает с буквой «С».

Трепсвернону стало занимательно, виден ли жар, в какой его бросило, через ткань рубашки.

– До чего исключительно! – взвизгнул кто-то из подслушивавших поблизости гуляк. Трепсвернон смутно признал в нем одного из тех, кто располагается за конторками в «Суонзби» – какой-то исследователь устной лингвистики. Хоть умри, но имени его он вспомнить бы не мог. На голове человека отчего-то была феска, и он переводил остекленелый взгляд с Трепсвернона на Фрэшема со слякотным панибратством. – Но, – продолжал меж тем он, – Теренс, ты просто обязан рассказать всем нам еще о своих сибирских приключеньях.

Фрэшем ухмыльнулся. Трепсвернон задался вопросом, трудно ли шарахнуть кого-нибудь по голове растением в горшке весом 400 фунтов.

– Довольно-таки необычайно, – донесся до него голос Фрэшема. – И в то же время зачастую совершенно несообразно. Ну то есть! Наблюдать, как какой-нибудь казак в костюме крушит себе слезные протоки, произнося цар, тсарь или дзарь любым из четырнадцати сотен различных способов, а бедняга Глоссоп все это записывает.

Трепсвернон угостился еще одной порцией выпивки с подноса, услужливо подставленного ему под локоть. Улыбнулся, однако рот у него стал жестким, готовым лопнуть. Он полагал, что слышит любое крохотное движенье кости у себя в челюсти – тягучими сиропными щелчками. Слабо утешало то, что его со-кустнице, судя по ее виду, сей поворот в общей беседе совершенно прискучивал.

Кто-то с другой стороны залы извлек балалайку – инструмент, коим Фрэшем очевидно овладел в своих странствиях, и это дало ему повод отшелушиться от их кружка и вновь занять позицию на клубном диване. Сыграл он нечто вроде «Любимый мой мальчик сидит на галерке»[8], не глядя на струны инструмента, трепеща ресницами и строя глазки Глоссопу. Все тот же озорник. Старый добрый Теренс.

Трепсвернон сунул нос в виски.

Поразмыслил, не увести ли