Записки герцога Лозена - Арман де Лозен

Я в это время очень тесно сошелся с мистером Гаррисом, английским послом, и эта дружба сильно скрашивала мое пребывание в Берлине. Он водил меня повсюду, и скоро я был здесь у себя, как дома, в Париже. Король вернулся в Потсдам, и мне часто приходилось бывать при дворе; король относился ко мне с большой добротой и очень отличал меня, принц Генрих тоже привязался ко мне. Я проводил с ним почти все время и слышал, с каким восторгом он говорил о военной жизни и вообще о военных. Он был так добр, что сообщил мне, что отец его хочет, чтобы меня назначили французским посланником при прусском дворе и что он поручил мне передать, что сделает все нужное, чтобы выхлопотать мне этот пост.

Но так как мне этого вовсе не хотелось, то я поблагодарил и отказался под тем предлогом, что люблю военную карьеру и не чувствую себя способным быть дипломатом. Принц Генрих не раз настаивал на своем, но я остался тверд и не поддался на его просьбы.

В это время м-ль де Гартфельд, которую я видел очень часто, влюбилась в меня настолько, что я принужден был сказать ей, что люблю другую. Это, однако, нисколько не охладило ее пыла, и я невольно был тронут ее бескорыстной любовью и стал к ней внимательнее, чем к другим, хотя никогда не был ее любовником и оставался верен княгине. Последней, конечно, в скором времени донесли, однако о том, что я ухаживаю за другою, и я получил от нее очень холодное письмо, в котором она писала, что пора прекратить нашу связь, и просила меня не приезжать в Польшу.

Отвергнутый княгиней, я думал сначала, что умру. Я готов был бы отдать свою жизнь за четверть часа разговора с нею, тысячи сумасбродных идей и планов возникали в моей голове. Но княгиня была мне так дорога, что я не решался компрометировать ее и собирался уже ехать во Францию, но накануне моего отъезда ко мне пришел французский офицер, служивший в Польше, и от имени князя Адама передал мне письмо, в котором тот просил меня по весьма важному делу приехать в Варшаву, хотя бы на двадцать четыре часа, причем прибавлял, что если я не хочу, чтобы меня видели, я всегда могу скрыться от посторонних глаз. Я, конечно, ни одной минуты не медлил и поехал в тот же вечер; я отправил всех своих людей в Лейпциг и оставил при себе только одного поляка-лакея, которого я нанял в Берлине. Я поехал в легком открытом экипаже, чтобы скорее быть на месте и увидеть княгиню и при этом так был занят мыслью о ней, что даже не заметил ужасного холода, от которого в ту ночь погибло много людей. По приезде я остановился в Маривиле, у де Рюлькура, того самого французского офицера, который привез мне письмо князя Адама. Князь тотчас же пришел повидаться со мной. Он сообщил мне, что дал мою докладную записку о Польше и России Штакельбергу на просмотрение, а тот послал ее к своему двору, где она произвела такое впечатление, что он захотел переговорить со мной, так как убедился в том, что если Франция на это не согласится, то невозможно будет восстановить могущество царства Польского. Я сказал князю, что с удовольствием повидаюсь с бароном Штакельбергом, но что я сам лично не имею никаких полномочий, и что трудно было бы мне предугадать намерения министра, которого я почти совсем не знал. Штакельберг приехал ко мне в ту же ночь, и мы долго говорили с ним. Результатом нашего разговора были две докладные записки, которые мы послали: я — в Версаль, он — в Москву. Я, конечно, не мог скрываться до возвращения посланных нами курьеров, и поэтому просил, чтобы меня представили ко двору.

Княгиня Чарторыжская в это время как раз была в деревне, откуда и приехала через два дня после моего приезда. Я увидел ее в театре. Трудно передать мое волнение при виде ее. Я вошел к ней в ложу, она встретила меня очень холодно и мне с трудом удалось добиться у нее разрешения видеть ее без свидетелей. На другой день она была также холодна со мной и едва выслушала все мои оправдания, и затем потребовала от меня свои письма и свой портрет. Я исполнил ее требование и вернулся к себе домой, не помня себя от горя. На другой день она прислала за мной, я нашел ее уже более спокойной и не такой строгой. Она стала расспрашивать меня подробно о том, что произошло между мною и м-ль Гартфельд; я сжег при ней все письма этой особы и ее портрет и обещал сделать то же самое с теми, которые еще мог получить от нее. М-ль Гартфельд единственная женщина, по отношению к которой я поступил не совсем благородно, чего она, конечно, не заслужила и в чем я часто потом раскаивался.

Княгиня меня простила со свойственной ей очаровательной добротой. Но когда я хотел возобновить наши прежние отношения, она не согласилась на это и сказала, что это могло бы стоить ей жизни. Генерал Браницкий ухаживал в это время за ней больше, чем когда-либо, и каждый день доказывал свою любовь к ней разными сумасбродными выходками. Но она относилась к нему очень плохо и очень редко принимала его у себя дома. Из-за этого меня совершенно перестали принимать в некоторых домах и нам приходилось видеться гораздо реже, чем бы этого хотелось. Мне казалось, что княгиня сама в этом виновата, и я доверился ее подруге Люлли, которой и излил свое горе. «Она вас любит, — сказала Люлли, — но она дорожит вами и не хочет нарочно ни с кем делиться. Если вы возбудите немного ее ревность, она станет относиться к вам лучше и это придаст ей мужество устранить все то, что теперь мешает вам часто видеться. Выезжайте побольше и не показывайте так ясно, что все женщины в мире, кроме нее, вам глубоко безразличны». К несчастью, я последовал совету Люлли. Любовник княгини Чарторыжской уже и без того давно возбуждал общий интерес и участие, и многие стали оказывать мне особое внимание. Так, между прочим, графиня Потоцкая, племянница генерала Огинского, у которого я постоянно встречался с ней, стала особенно выделять меня.

Я сделал вид, что тоже заинтересовался ею; она стала кокетничать со мной еще больше. Однажды на костюмированном балу я вел ее под руку; она стала мне говорить, при каких обстоятельствах согласилась бы стать моей любовницей и даже ехать со мной во Францию. Мне вовсе не хотелось, чтобы дело заходило так далеко, и я ответил очень уклончиво. В это время маска, сидевшая рядом со мной, вдруг быстро поднялась с места и исчезла в толпе. Я тогда не обратил на это никакого внимания. На другой день, как всегда, я пошел прогуляться в парке. Вскоре туда же приехала и княгиня, но когда она увидела меня, то велела коляску повернуть и ехать обратно. Я все же попробовал приблизиться к ней, но она отдала приказание ехать как можно скорее, и я остался в полном недоумении в парке один. В тот же день я три раза побывал у нее, но она не приняла меня. Я написал ей, что ничего не понимаю и что голова моя кружится от горя и печали, на что она ответила: