Царская Россия накануне революции - Морис Палеолог

 - А в Париже непременно скажут, - прибавляет Сазонов, - что это Россия противится вмешательству Румынии в войну.

Воскресенье 23 апреля.

 На Неве ледоход; быстро несутся громадные льдины из Ладожского озера; это конец "ледникового периода".

 Возвращаясь с конца Английской набережной, где я был с визитом, вижу камергера Б.; он с трудом пробирается по мокроте, а ветер пронизывающий, резкий. Я предлагаю ему сесть ко мне в экипаж. Он соглашается и начинает развивать свои парадоксальные фантазии, которые иногда полны блеска и виртуозности, достойной Ризароля.

 На Сенатской площади, где возвышается памятник Петру I, это чудное произведение Фальконета, я еще раз любуюсь величественным монументом царя законодателя, который с высоты своего коня, поднявшегося на дыбы, как будто повелевает течением Невы. Б. снимает фуражку.

 - Привет тебе, - говорит он, - величайший революционер!

 - Разве Петр I был революционером? Он мне представляется скорее реформатором, грубым, стремительным, не знающим меры, без сомнений и жалости, но обладающим великим творческим духом и инстинктом порядка и иерархии.

 - Нет! Петр Алексеевич был мастер только разрушать. И в этом он был глубоко русским. Со своим диким деспотизмом он все рубил с плеча, все разрушал. В продолжение 30 лет он пребывал в состоянии восстания против своего народа; он воевал со всеми нашими национальными привычками и обычаями; он все поставил вверх дном, даже нашу святую православную церковь... Вы считаете его реформатором? Но истинный реформатор считается с прошлым, различает возможное от невозможного, смягчает переходы, подготовляет будущее. Разве он так действовал? Он разрушал во имя свирепой радости разрушения, для грубого удовольствия сваливать препятствия, для насилия над совестью, для уничтожения всех самых естественных и законных чувств... Когда теперешние анархисты мечтают о разрушении социального строя для коренной перестройки его, они, сами того не ведая, вдохновляются Петром Великим; они, как он, также страстно ненавидят прошлое; они, как и он, считают возможным переродить народную душу при помощи указов и казней...

 - Пусть так. Но я, все-таки, желал бы, чтобы он воскрес. Он 21 год вел войну со шведами и кончил тем, что продиктовал им мир. Он теперь продолжал бы еще год или два войну с бошами... Ему нашлась бы работа, этому титану воли...

III. Вивиани и А. Тома в Петрограде.

Понедельник, 24 апреля.

 Бриан телеграфировал мне, что министр юстиции Вивиани и Альбер Тома, товарищ министра артиллерии и военных снабжений, направляются в Петроград для установления еще более тесных отношений между французским правительством и русским.

 Я немедленно уведомляю Сазонова, который обещает подготовить им наилучший прием. Обещание это он дает очень охотно и любезно, но я замечаю у него тайное беспокойство: он долго расспрашивает об Альбере Тома, пламенный и заразительный социализм которого ему не по душе.

 Я указываю ему на поведение Альбера Тома во время войны, говорю об его патриотизме, его редком уме, умении работать, его стремлении поддержать согласие между рабочими и предпринимателями, одним словом, о всем его напряжении сил и таланта для служения "священному союзу".

 Сазонов, как человек сердечный, тронут моим панегириком.

 - Я передам все, что вы мне сказали, императору. А вы хорошо сделаете, если сами повторите то же самое Штюрмеру и его присным.

Вторник, 25 апреля.

 Я был сегодня днем на чашке чая у княгини Л..., очень приятной пожилой дамы. Ее сохранившиеся тонкие черты и живость речи очаровательны и отражают ее светлый ум, чуткое сердце и разумную снисходительность, которая бывает у тех, кто много жил и много любил. Я застал у нее ее близкого друга, графиню Ф..., муж которой занимает крупную должность при дворе.

 Мое появление прерывает их беседу, которая, по-видимому, касалась невеселой темы. Вид у обоих удрученный. Графиня Ф... почти немедленно уехала. Разговаривая с графиней, я замечаю, что в ее глазах отражается какая-то скорбная, неотступная мысль. Мне хочется узнать, в чем дело.

 Я вспоминаю, что граф Ф... очень близок к государю и государыне и что он не скрывает ничего от своей жены; я начинаю издалека расспрашивать мою собеседницу:

 - Как себя чувствует император? Я давно ничего о нем не слышал.

 - Император по-прежнему в ставке и, кажется, никогда так хорошо себя не чувствовал.

 - Он не возвращался на Пасху в Царское Село?

 - Нет! Он впервые не был вместе с императрицей и детьми у Пасхальной заутрени. Но он не мог оставить Могилев: говорят, скоро начнется наше наступление.

 - А как императрица?

 На этот как будто простой вопрос, княгиня отвечает взглядом и жестом, полным отчаяния. Я молю ее объяснить мне, в чем дело. Она мне рассказывает следующее:

 - Представьте себе, что в прошлый четверг, когда императрица причащалась в Федоровском соборе, она пожелала, она приказала, чтобы Распутин причащался вместе с ней. И этот негодяй причастился тела и крови Христовых рядом с ней... Вот, о чем мне только что говорила мой старый друг, графиня Ф... Как это ужасно! Вы видите, я совершенно расстроена.

 - Да, это ужасно. Но, в сущности, императрица только последовательна. Раз она верит в Распутина, раз она считает его праведником и святым, преследуемым фарисеями, раз она сделала его своим духовным руководителем, своим ходатаем перед Христом, - то вполне естественно, что она хочет видеть его рядом с собой в самую важную минуту своей религиозной жизни. Я должен сказать, что эта бедная, сбитая с толку душа внушает мне глубокое сострадание.

 - Будьте сострадательны, господин посол, к ней - но также и к нам. Подумайте, какое будущее нам все это готовит...

Среда, 26 апреля.

 "Ничего". Вот слово, которое чаще всего повторяют русские люди. Постоянно, по всякому поводу произносят они его беспечным или безразличным тоном. "Ничего" в переводе: это все равно, это ничего не значит.

 Это выражение настолько обычно, настолько распространено, что приходится видеть в нем черту национального характера.

 Во все времена были эпикурейцы и скептики, обличавшие тщету человеческих усилий, даже находившие наслаждение при мысли о всеобщем самообмане.

 Идет ли речь о власти, о богатстве, о наслаждении - Лукреций всегда прибавляет: "Nequicquam!", что значит, в переводе: "Одна суета". Но значение русского "ничего" совсем другое. Этот способ умалять цель стремлений или заранее признавать тщету всякого начинания является обыкновенно только самооправданием, извиняющим отказ от стойкого проведения своих намерений.