О жестокости русской истории и народном долготерпении - Владимир Мединский

Далее — самое важное. В России, подчеркну, самое дешевое образование, если оно вообще платное. Обучение на юридическом факультете стоит примерно в двадцать раз дешевле, чем в университетах США. При этом подавляющее число неимущих студентов имеют возможность подать прошение и вообще освободиться от оплаты.

В-третьих, образование в обществе ценилось. Ценилось, отмечу, гораздо выше, чем на Западе. Дело, конечно, не в самом по себе формальном образовании, а в системе ценностей. Традиционно умник, интеллектуал, думец в России оценивались «обчеством» высоко. Гораздо выше необразованного богача.

В старушке Европе, особенно в протестантской ее части, как-то исстари повелось, что положение в обществе определяется богатством. В некоторых случаях частью облика джентльмена становится образование. Не ум и талант, а именно некий тип формального образования, соответствующий людям этого круга. Британского джентльмена, который окончил престижную закрытую школу в Итоне, а потом университет в Кембридже, видно сразу: он выглядит именно так, «как подобает». И слова родного английского языка произносит с особым «итонско-кембриджским» акцентом. С выговором, который ему поставили за годы обучения. Джентльмена не только сразу видно, но и сразу слышно.

Но джентльмен — это тот, кому хватает средств, чтобы быть джентльменом.[53]

Герберт Уэллс описывает, как жестко разделялись в университетах дети джентльменов и те, кто учились за государственный счет («бюджетников», как бы сейчас сказали). «Неджентльменам» не предлагали сесть в деканате, профессора разговаривали с ними «через губу». Не своего круга люди!

Незашоренный английский джентльмен Джеймс Александер, коего я в этой книге столь обильно цитирую, подробно описывает несколько высших учебных заведений суровых времен «Николая Палкина». Он в восторге от Горного института в Санкт-Петербурге: «В Горном учатся 330 студентов, заботятся о них просто превосходно. Спальни и столовые очень удобны и содержатся в образцовой чистоте».

«Мне очень понравились некоторые принципы воспитания, принятые в русских семьях Петербурга. Вместо того, чтобы загромождать юные умы мертвыми языками и тратить 5–6 лет на изучение латыни и древнегреческого, которые в девяносто девяти случаях из ста в дальнейшем не понадобятся… огромное значение уделяется сначала изучению родного языка, а потом — иностранных. В Петербурге обычно изучают английский и французский, в Москве — немецкий и французский. Многие русские владеют пятью языками (конечно, он имел в виду дворян. — В.М.)».

В России европеец и сегодня сталкивается с совершенно отличными от их понятий оценками людей. Большинство русских представляются ему людьми неприхотливыми и равнодушными к потреблению. Очередной раз подчеркиваю: во-первых, я пишу не летопись современности, а более — об исторических предпосылках сегодняшнего дня. Во-вторых, даже говоря «СЕГОДНЯ» и «РУССКИЕ», отнюдь не имею в виду «квазинарод», составляющий 0,1 % от оставшихся 140 млн, сконцентрированный в Барвихе Luxury Village, кафе «Галерея» и Третьяковском проезде. Об этих персонажах читайте Дyxless, Робски и журнал HELLO. Россия в целом несколько больше.

Приехавший в Россию европеец видел странное для него сочетание невысокого уровня потребления и высокого уровня интеллектуальной и духовной жизни. Таковы были даже аристократы и богатые купцы.

…Если читатель не бывал в превращенных в музеи дворянских имениях, горячо рекомендую ему это немедленно сделать. Съездите хотя бы на экскурсию в Пушкинские Горы — и мои слова получат полное подтверждение, превратятся в зрительные образы.

В Михайловском и Тригорском поражает простота и бедность быта. Но тут же, в тех же небогатых комнатках: гравюры, картины, книги, музыкальные инструменты. Некрашеные полы. Стены побелены, без обоев. Все «удобства» — во дворе. Ванны с подогревом нет, вместо нее — баня, метрах в 300 от барского дома. Скромность обстановки объясняется удаленностью от Петербурга? Но ведь и каждую книгу, и фортепиано, и гравюры сюда тоже везли издалека. Трудность доставки рояля ничуть не меньшая (собственно, гораздо большая), чем модной роскошной мебели или тисненых обоев из свиной кожи. Обои и мебель, кстати, можно было бы изготовить и в самом имении: позвать мастера, и пусть научит крепостных, благо их много, возьмет себе нужное число помощников.

Михайловское. Литография. 1837 г.

Скромное обаяние русского дворянства

Но в том-то и дело, что быт в Михайловском и Тригорском был очень прост, помещики поколениями «упускали» множество возможностей сделать свою жизнь роскошнее. Зато тратили немалые деньги на книги, гравюры и фортепиано.

Даже совсем бедные дворяне, владельцы буквально нескольких крепостных, или вообще не имевшие поместий, тоже жили не столько материальными (преуспеть и нажиться!), сколько духовными ценностями. Точнее, как бы сейчас сказали, не считалось приличным особо радеть о материальном, оперировали они не финансово-буржуазными категориями, а скорее некими отвлеченными рассуждениями о «благе Отечества, дворянской чести и славе России». Именно об этом — вся русская литература XIX века.

Эти дворяне были как бы «карьеристами на определенных условиях». Не были в чести те, кто продвигался по служебной лестнице «любой ценой», нарушая установленную систему ценностей.

Алексей Орлов, Григорий Потемкин и Александр Суворов пользовались сословным авторитетом и популярностью именно потому, что соответствовали дворянскому идеалу. Орловы стали графьями, создавая русский флот и отстаивая интересы Отечества. Громадные богатства Потемкина — лишь толика тех богатств, которые обрела Россия его трудами. Суворов вообще особых капиталов не нажил и умер в долгах. Зато на его посмертном парадном мундире (ни разу не надетом при жизни «в полной версии») красовались ВСЕ ордена Российской империи, которые тогда мог получить мужчина.[54] Великий человек, по понятиям русских, был не обязательно богат. Наоборот, он часто потому и велик, что стяжает богатства не материальные, а духовные.

Так же в представлении современников велики были генерал Скобелев, врач Пирогов или профессор Менделеев. А ведь все они были людьми не богатыми.

Во множестве имений и городских квартир в Петербурге и в армейских гарнизонах на дальних окраинах Российской империи на протяжении XVIII и XIX веков шла активная умственная работа. Все, что мы сейчас называем русской культурой XVIII — первой половины XIX века, создано примерно 1 (одним) миллионом дворян. Мало того, что дворянство и примыкавший к нему слой чиновников выдвинули из своей среды Пушкина и Лермонтова, Толстых и Тургеневых, Гончарова и Глинку, Римского-Корсакова и Айвазовского… Не буду всех перечислять — и долго, и незачем.

Но это не всё, точнее не все. Чтобы песня стала частью культуры, ее должны петь. Чтобы стихи и книги жили веками, должны быть те, кто читает книги и заучивает стихи наизусть. Уже к концу XVIII века для дворянина быть необразованным, не знать литературы, не жить культурными ценностями было стыдно. И если разночинец хотел уважения от представителей старых родов, претендовал войти в их круг, он сам должен был соответствовать не только или не столько материальной, сколько культурно-образовательной планке.

Да и простонародье было примерно таким же. Русский мужик охотно «рассуждал». Когда городские интеллигенты в середине XIX века «пошли в народ», они с удивлением обнаружили в деревнях множество самодеятельных философов, а в простолюдинах — большой интерес к отвлеченным проблемам.

А масштаб меценатства у русских купцов? Сколотив состояние, откупщик или фабрикант охотно финансировал научные экспедиции, технические изобретения, платил огромные деньги за картины и статуи. В Историю вошли братья Третьяковы, чью фамилию до сих пор носит знаменитая картинная галерея в Москве. А сколько таких Третьяковых было по всем провинциальным городам![55]

«Русская духовность» и «нестяжательство» производили странное, даже диковатое впечатление на европейцев. Русские представлялись непонятными и странными чудаками.

Вот характерный пример.

Сомерсет Моэм: «У них (русских) не появилось ни одного философа хотя бы второго разряда… Откровение, которое русские преподнесли миру, на мой взгляд, не отличается большой сложностью: тайну вселенной они видят в любви».

Извольте, а что в этом плохого? Что плохого в любви? Если это не любовь Чайльд-Гарольда к самому себе и не любовь Оскара Уайльда непонятно к кому, в лучшем случае к своему портрету. Не любовь героя романа самого Моэма «Луна и грош» к абстрактным полу-буддийским божествам… Не знаю, мне кажется, этим можно гордиться.