Ничего, кроме страха - Ромер Кнуд

Ждать больше было нечего, и Йорн-Эрик решил действовать — хотя он и боялся, что кто-нибудь докопается до выписанных им рецептов. Он сказал Аннелисе, что их пригласили на бал во дворец в Корселитце, где летом отдыхали члены королевской семьи. Она нарядилась в длинное платье, сделала прическу и надела украшения, сетуя при этом на то, что «вольво» — совершенно неподходящий для их положения автомобиль, и всю дорогу не умолкая болтала о гофмаршалах, пересказывала сплетни о камеристках и парикмахерах и о романах в высшем обществе. У Вординборга он свернул на Мариенберг, и в конце аллеи показались высокие белые строения. Аннелисе прихорашивалась, глядя на себя в зеркальце, и готовилась к своему выходу: глаза ее сверкают, повсюду вокруг праздничное освещение, и вот они рука об руку входят — в двери больницы для душевнобольных Оринге.

Тут следует заметить, что лечебница для душевнобольных обеспечивала работой многих жителей Вординборга, так что если Йорн-Эрик считал, что так легко сможет избавиться от Аннелисе, он ошибался. Тетушка выросла всего в нескольких километрах южнее этих мест, знала здесь каждого и всегда понимала, кто что задумал. Она обменялась взглядом с медсестрой и врачом, который заполнял «Ходатайство о госпитализации душевнобольного пациента». Врач закончил заполнять документы, поднял голову, подмигнул Йорну-Эрику и протянул бумагу Аннелисе, которой следовало поставить свою подпись, что она и сделала. Теперь пришел черед Йорна-Эрика — он улыбнулся, взял в руки шариковую ручку и застыл. Какая-то ерунда! Быть такого не может! Бумаги были выписаны не на то имя — в лечебницу укладывали его, Йорна-Эрика Мельбю, а не Аннелисе. Он отшвырнул ручку, покачал головой и поинтересовался, что здесь, собственно, происходит. Ведь это не он болен, это она больна, и указывая на Аннелисе, он вскочил на ноги — он сам врач, так что знает, что говорит! Аннелисе тяжело вздохнула, как будто слышала это уже сотни раз, и врач понимающе кивнул. Он сообщил, что вообще-то требуется подпись полицмейстера, чтобы поместить пациента в больницу против его воли, но, конечно же, можно обойтись и телефонным звонком — и представляет ли ее муж опасность для кого-нибудь кроме себя самого?

Рассказала мне все это Пернилле. Это была худенькая девочка с заколками в волосах — пугливая, как мышь. Мы приехали на похороны в Херлев, я оказался с ней рядом, вокруг стояли родственники — отдельными группками, не замечая друг друга. Почти никого из них я прежде не видел, и знал их только по рассказам. Тетя Аннелисе была в траурном платье, на голове — черная шляпка с черной вуалью, а на руках — длинные черные перчатки. Она заходилась в рыданиях, а бледный и подавленный горем Йорн-Эрик разговаривал лишь с Ханне и Йенсом. Йенс был морским офицером, и у них с Ханне тогда и жила Пернилле. Потом появился дядя Иб и помахал мне рукой. Я заметил, что у него появился пивной живот. Тут подбежала мама, схватила меня за руку и сказала, что нам пора. Мы отправились домой на Фальстер, и по пути все в машине пребывали в подавленном настроении.

Дело было в том, что после поездки в Вординборг Йорн-Эрик окончательно впал в зависимость от Аннелисе — по-прежнему оставалось загадкой, как ей удалось избежать госпитализации, — и она угрожала забрать у него детей, если он не будет пай-мальчиком. Она размахивала бумагами из клиники и смеялась, и Йорн-Эрик сдался и стал выполнять все ее прихоти, утешаясь морфином и виски. «В каком-то смысле он стал ее рабом», — говорила мама, качая головой, а папа говорил: «Ну хватит уже об этом…» — потом включал радиоприемник и сразу же выключал, потому что передавали какой-то концерт. Мы старались не думать обо всем этом, но, конечно же, это было невозможно.

Так продолжалось несколько лет, а потом Аннелисе потеряла всякий интерес к Йорну-Эрику и согласилась расстаться с ним, если он выделит ей солидное содержание. При ней остался младший ребенок, Клаус, Йорн-Эрик уехал от нее, а Пернилле отдали на воспитание — и Йорн-Эрик стал частенько бывать в доме ее опекунов. Он делал коктейли перед ужином и не оставлял своим вниманием Ханне — жену офицера флота, — когда тот отправлялся на военно-морские учения. Они вместе праздновали Рождество, ездили отдыхать на заброшенный хутор и поддерживали свой любовный треугольник, пока в один прекрасный день не зазвонил телефон — и тут всему этому пришел конец. Звонили из полиции, чтобы сообщить, что его сын, Клаус Мёльбю, погиб. Его обнаружили повесившимся на кухне, в доме своей матери — его бывшей жены Аннелисе Ромер Йоргенсен, и все свидетельствует о том, что это самоубийство. Обнаружились, однако, некоторые обстоятельства, о которых с ним хотели бы поговорить — в частности, в квартире найдены большие запасы морфина, валиума и амфетамина, а также рецепты с его подписью, да, и не знаком ли он с некой… принцессой Энн?

Мы жили на осадном положении, и папа не хотел рисковать новогодней ночью, когда мы не ждали ничего, кроме неприятностей — нам беспрерывно звонили в дверь, мальчишки запускали воющие и свистящие петарды в щель для писем и убегали. Как-то они сняли и утащили калитку, вывернули наружу содержимое мусорного ведра в гараже и прицепили к дымовой трубе елку. Мы заметили это только на следующий день, когда все уже над нами смеялись. Папа ненавидел новогодний вечер, он вставлял кусочек картона в звонок, заклеивал щель для писем, снимал калитку и прятал ее в сарай, а потом растягивал по всему саду веревки, чтобы незваные гости споткнулись и расшиблись, и пускался в рассуждения о петардах. Что это за дурацкий обычай? Надо его запретить. Сколько домов с соломенной крышей сгорит в этом году? А оторванные пальцы и глазные травмы?

Однажды к нам на Новый год приехали Хагенмюллеры — вместе с сыновьями Акселем, Райнером и Клаусом. Вот здорово было видеть автомобиль дяди Хельмута на улице Ханса Дитлевсена! Его машина была гораздо больше нашей, но папа сказал, что наша стоит в четыре раза дороже из-за налогов. Если бы мы жили в Германии, у нас был бы «мерседес 500»! Мы встретили бабушку на вокзале, и Аксель нес ее чемодан, Райнер открывал перед ней двери, а Клаус, усевшись рядом с ней на заднем сиденье, подлизывался к ней изо всех сил. Нужны им от нее были лишь сладости и деньги, они хотели только использовать ее и украсть у меня, и я мысленно посылал их к черту на рога, не задумываясь при этом, что это место, строго говоря, здесь.

Мама поставила на стол мейсенский фарфор, мы ели омаров с шампанским и миндальный торт. Она всегда заранее покупала серпантин, забавные новогодние шапочки и главное: петарды. «Должен же быть праздник, — говорила она, — к тому же надо прогнать злых духов перед Новым годом». Папа вздыхал, а я весь вечер с нетерпением ждал двенадцати часов. Настроение было не самое жизнерадостное, папа сравнивал датские и немецкие цены на все на свете и рассуждал о налогах. Хельмут озабоченно качал головой: «Как это в Дании могут быть такие большие налоги, просто невероятно». Главное было не касаться болезненных тем, и, в первую очередь, темы наследства.

Папа Шнайдер умер, не оставив завещания, и Ева была его прямой наследницей, она была «единокровной», и поэтому, в принципе, единственной наследницей. Когда наконец-то было получено возмещение за имущественные потери на территории Восточной Германии — репарация, Ева забрала себе все — и это не поддавалось пониманию. Как она могла так поступить, не заботясь о своей матери и сестре? При этом однажды нарыв прорвался, и сестра выплеснула на маму поток упреков и жалоб, дескать, бабушка никогда не любила отца и вышла за него только ради денег, Хильда была «Tochter des hochgeliebten Heinrich Voll»[93], а сама она — «Tochter des nicht so hochgeliebten Papa Schneider»[94], и мама украла у нее всех мужчин и испортила ей жизнь! Она орала во весь голос, закатывала истерики, и мама с бабушкой получили лишь 8 процентов, на которые по закону имели право — и ни одним процентом больше. Мама отдала свою долю бабушке и поклялась отомстить.

Мы выслушали звон курантов из радиолы красного дерева и подняли красивые бокалы — Ева и Хельмут, Аксель, Райнер, Клаус и бабушка, а папа повторял «ну, хватит» и «осторожно», когда я чокался с мамой. Она закурила сигариллу и сказала, что сегодня праздник, потом достала пакет с петардами, вышла на улицу — и стала запускать ракеты. Окурком она поджигала фитили — петарды шипели и взрывались в воздухе, наполняя небо морем звезд и золотого дождя — и у бабушки слезы текли по щекам: «Ach wie schön». Люди выходили на улицу, чтобы посмотреть на небо, на котором появилось солнце и кометы. Из земли вырастали фонтаны, разбрасывая веером цветы, которые, угасая, потрескивая, опускались на землю. Под занавес раздался оглушительный грохот, а наступившую затем тишину разорвал протяжный вопль, исходивший из нашего дома. Это кричала Ева — одна из пережитых бомбежек стала для нее страшным потрясением и навсегда осталась в ее памяти. Ева стояла, застыв, посреди столовой, белая как мел, и крик ее был словно трещина в мейсенском фарфоре.