Третья стадия - Люба Макаревская

Утром ее лицо болит от его щетины, и начинается неделя сообщений. Каждое второе сообщение он начинает со слов «Пришли фотку» или «А фото еще будут?».

Каждое первое сообщение он заканчивает чередой смайликов. В ответ на ее односложные или, напротив, слишком заумные и длинные сообщения. И несмотря на все свое интеллектуальное раздражение, Маша чувствует, что он обладает тем, чем никогда не обладала она сама и большинство ее знакомых мужчин: он обладает достаточной уверенностью, чтобы быть настойчивым. Уверенностью совершенно неведомой и непонятной ей. Поехать к нему или нет? Заблокировать. Любой момент решения всегда вызывал у нее ужас. И вот тонкая грань между фразой ее психотерапевта: «Вы почувствуйте себя живой» – и алой, разорванной в клочья тканью из ее снов, и недавнее ощущение бестолкового теплого блуждания рук по ней, и мужская грудь в строительной пыли прямо посреди летнего течения Тверской.

Поздним вечером в конце недели Маша встречается со своим другом, и он рассказывает ей о том, как сломал нос своему любовнику, и Маша отправляет короткое эсэмэс с прямым предложением своему новому знакомому, и вечер полон ожидания любви и того, что она дает помимо сломанных костей, хотя и этого тоже. Да, это было ожидание еще и всей той кровавой мешанины, пусть даже только психологической, которой так часто оборачивается влечение между двумя людьми любых полов, и Маша и ее друг смотрят на то, как сплетаются в танце гетеросексуальные пары и как пространство вокруг них становится страшным, теплым, цветным, пульсирующим, темным и притягательным, и посреди этого зрелища Маша говорит своему веселому приятелю очень прямо, о чем думает:

– Слушай, а может, переспать с ним – это как переспать с самой Россией – главная травматичная фантазия либерала?

Ее друг смеется в ответ:

– Ну да, очень может быть, что как переспать с Россией.

В голове Маши проносятся лубочные картины: снег, гопники, венчик из роз, борода Толстого, вытянутый свитер Бодрова из «Брата» над «Вечным покоем» Левитана после водки и множество всего пугающего и завораживающего ее.

– Подожди, я сейчас напишу ему, что купила новые кружевные трусы, – глотая смех, произносит Маша.

Несколько минут им обоим очень весело, как могло бы быть весело за секунду до взрыва в вагоне метро. И затем веселье для Маши сменяется томительным ожиданием ответа, и вечер тянется и раздваивается, и вот вся Россия в лице одного-единственного человека отвечает ей слишком поздно, когда выпито уже чересчур много, а аффект сменяет пустота. И остается только свинцовое летнее небо и его течение, как в ее детстве на даче у бабушки двадцать лет тому назад, когда Маша уже была Машей и ее грудь была почти такой же, как и сейчас. И вот уже в самой глубине ночи, в полусне лежа в своей кровати, Маша вспоминает, что у нее просто охуительная грудь. Грудь, не утерянная в борьбе с раком, грудь, не отрезанная во время военных пыток, грудь, не вскормившая ребенка. Грудь, живущая своей отдельной жизнью, явно более интересной и насыщенной, чем жизнь самой Маши.

Антология военных действий

Она складывала черное кружевное белье и грязное постельное в непрозрачные мешки для мусора. При этом она думала о том, что эти действия напоминают ей о хоррорах и криминальной хронике, в которой рассказывается об избавлении от тела убитого, его расчленении и ликвидации всех следов. Мысль о том, чтобы постирать эти вещи, искусственно очистить их, казалась ей компромиссной и от этого почти кощунственной. Она смотрела на черные мешки, заполненные бельем и вместе с ним ее потом, кровью и спермой двух человек, которых она любила. И она отчетливо вспомнила свой первый осознанный опыт мастурбации – ей было одиннадцать лет, она была одна дома. По телевизору шли новости, сообщалось о вводе танков в Грозный, и ее тело измельчала и нивелировала дрожь. Она еще не управляла процессом до конца и не умела кончать, потому дрожь обрывалась на самом пике, не находя выхода и разрешения, и ее тело причиняло ей пугающую и огненную боль. Она помнила собственную избыточную влагу на пальцах, похожую на слизь, которая всегда ее пугала и вызывала у нее отвращение. И вот теперь она сочилась из нее под непрерывные сообщения о чужих смертях по телевизору. Тогда она ощутила всю животную привлекательность смерти и жестокости сквозь ноябрьский холод и еще не сформировавшееся чувство самоцензуры. И вид мужчин с черной бородой, и информация об их опасности усиливали ее первое желание и его стремление к логическому завершению, к порогу смерти. Это было похоже на рассказы одноклассников о передаче «Дорожный патруль», на всю ту жестокость, что пронизывает постепенно разрушающийся изнутри мир детства. В тот день она окончательно перестала понимать, что более реально – смерть и кровь или то, что стало происходить с ее телом.

И вот теперь, когда она убирала это белье, пропитанное ее влагой, чувство ужаса перед своим телом и близостью смерти возвращалось к ней в виде все той же поглощающей ее гладкой тошноты. Прежде она больше всего любила смотреть на то, как крутится барабан стиральной машины, и вещи, пропахшие ее потом, словно навсегда теряют свою индивидуальность, вновь становясь чистыми. Ей казалось, что вся сумма технического прогресса выжимает следы ее жизни и отпечатки ее тела из груды цветного тряпья и этим очищением ткани технический прогресс на ее глазах точно останавливает необратимые процессы. Увидев свою кровать без белья и голый матрас, она подумала о том, что все действия, связанные с очищением, напоминают ей о детстве и жертвоприношении одновременно. И она вспомнила о тонком, иллюзорном мире чистоты наволочек, одеял и подушек, о мире до первой менструации. О том, как ей нравилось вытягиваться всем телом посреди постели и ощущать фактуру белья, пахнущую химическими лугами, как зону кристальной чистоты. Чистоты, не доступной ей теперь. Она думала о том, что все ее мысли и вся наэлектризованная сетка влечения, растянутая между ней и несколькими людьми, оголяет ее нервные окончания до вероломного предела, как это бывало с ней раньше в первые теплые дни. И она хорошо помнила эту свою влагу, становящуюся избыточной от первого теплого солнца и предчувствия аффекта. И ей было странно и неловко оттого, что из всего этого вакуума желания почти полностью исключены мысли о